Молчали, может быть, десять, может быть, пятнадцать минут. Слушали шелест шин на мокром асфальте. Ши-ши-ши... Даже дождь не стучал в окно. Был такой мелкий...
Потом Луцкий встал и пошел к телефону вызывать такси...
Я не тот человек, который способен двинуть мысль вперед. Похожа на чудака, решившего заново изобрести велосипед. В голову мне приходят мысли, как острова, уже давно открытые кем-то.
В чем смысл жизни? Конечно же в труде. Ей-богу, говорю так не потому, что об этом твердили еще в школе. Сама, собственными руками, головой, поясницей выверила это. И счастье все-таки для меня в труде тоже. Любовь — совсем другое. Любовь — физиология. У человека, может быть, не такая, как у котов и кошек, но все равно физиология. Чувство, заложенное еще в зародыше, запрограммированное матушкой-природой. Если бы только одна любовь была полным и законченным счастьем, тогда человек был бы обязан расти, как дерево, без всяких видимых усилий: цвести, плодиться, опадать.
Ясно одно: счастье — понятие очень личное.
Слепой, парализованный писатель пишет, не видя строк, по трафарету, и счастлив тем, что оставляет людям книгу, которую сам никогда не сможет прочитать.
А у нас на конвейере одна молодая женщина пыталась работать стоя, опасаясь, что от долгого сидения деформируется зад. Когда Люська Закурдаева сказала ей, что такой зад не деформируется даже под катком, молодая женщина тоже была счастлива.
Как заметил бы Буров: «Suum cviqve». Каждому свое! Опять мысль не новая. Но ведь верная. Правда?
Осень. Субботнее утро. Между туч прорезалось солнце. Красненькое. Как свежее пасхальное яйцо.
Под пасху мама всегда красила яйца. И пекла куличи. Я любила видеть их на просторной мелкой тарелке, красивые, точно цветы на клумбе. В завтрак мы разговлялись: съедали сырковую массу с изюмом, по яйцу, по кусочку кулича.
— Что мы, нехристи? — говорила в таких случаях мама. И добавляла: — Христос воскресе!
Мне нужно было отвечать:
— Воистину воскрес.
Но я забывалась. И чаще говорила:
— Исус Христос!
И мама смеялась — легко и чисто, как умела смеяться только она одна.
Когда я вышла замуж за Бурова, два или три раза вспоминала про пасху. Красила яички акварелью, а кулич покупала в магазине. Потом Буров сказал:
— Прекрати. Ты член партии. Не к лицу тебе чтить церковные праздники.
— Дурак! — ответила я.
Конечно, зря. Нужно было объяснить ему, лопоухому, что не церковные праздники чту я, а память о собственном детстве, память о маме, память о радостных утрах, когда мы сидели за красиво обставленным столом и я знала, что встану из-за этого стола сытой.
Но я сказала:
— Дурак!
И он очень обиделся... Если бы я могла начать все заново — это бы я не повторила...
Впрочем все-таки трудно жить с человеком, который легко обижается, которому все нужно объяснять, который может сделать тебе больно, сам того не замечая...
Увы! Это только нытье. Нытье одинокой женщины.
А за окном умытое утро. И небо. И луч солнца, как желтый карандаш. Напротив дома стоит бело-голубая машина с красной надписью: «Молоко». И тротуары цвета молока, и асфальт на дороге тоже...
Я стою у окна. Простоволосая, в ночной рубашке. И мне не хочется даже шевельнуть рукой, чтобы нажать кнопку транзистора. А нажать нужно: будут сообщать прогноз погоды. Плюс на улице? Минус? Скорее всего, минус, раз иней цепко держится за землю.
Может, сесть в кресло и поспать немного сидя, положив ноги на журнальный столик.
Скука...
Кажется, телефонный звонок. Не дверной, а телефонный. Бегу в прихожую. Хорошо, кто-то вспомнил обо мне.
В трубке слышу голос Луцкого:
— Доброе утро, Наталья Алексеевна. Разбудил вас?
— Нет. Я давно на ногах.
— Что так?
— Занимаюсь уборкой, стиркой, глажкой.
— А за окном такое солнце!
— Некогда мне смотреть в окно, Борис Борисович. Некогда.
— Все-таки посмотрите.
— Хорошо. Посмотрю. А что дальше?
Моя прямолинейность, похоже, смутила его. Возникла пауза. Он растерялся или задумался.