— А техника-то новая будет? Люди же спросят.
— Будет. Точно будет. Потому и нельзя терять ни минуты. Иначе какой другой цех опередит. На фабрику уже машины завезли, чехословацкие, загибочные, фирмы «Свит». Договорились?
— Надо бы с партбюро посоветоваться, — сказала я.
— Корда в курсе дела. Целиком — за. Но провести это должна ты, профсоюзный руководитель цеха. Решено?
— Попробую, Георгий Зосимович, — без особого энтузиазма ответила я. — Только лучше не в обеденный перерыв, а в конце работы.
— Не разбегутся?
— Нет. Мы минут на пять раньше конвейер остановим.
— Хорошо. Разрешаю.
Однако не прошло и четверти часа, как Широкий явился ко мне за конвейер; Наклонился:
— Собрание проведите в конце обеденного перерыва. А конвейер на десять минут задержим. Договорились?
— Торопитесь, Георгий Зосимович, — не без подковырки сказала я.
Он завертел головой, и лицо его посерело:
— Не тороплюсь, а сердцем чую: могут опередить другие. Инициатор — он только один. Все прочие имеют право лишь подхватить его почин.
— Это тоже почетно.
Широкий посмотрел на меня с удивлением, прикусил губу. Потом повел плечами, словно сбрасывая оцепенение. Сказал многозначительно:
— Дипломат вы, Наталья Алексеевна. Дипломат.
Но, конечно, он меня переоценивал. И не только он — Буров говорил:
— Это верно. Ты живешь на авансы. Твоя форма, достойная самых высоких эпитетов, еще не соответствует содержанию. Но ведь содержание — дело наживное.
— Ты меня обрадовал.
— Я только сказал правду. Будь уверена, я начиню тебя содержанием.
— Как пирог капустой.
— Сравнение примитивное, однако точное. Не случайно же я покатил за тобой в далекий дождливый Туапсе. Отдавая должное твоим женским данным, признаюсь: прежде всего меня прельстила сложность задачи.
— Нашу семейную жизнь я должна рассматривать как эксперимент?
— В какой-то степени.
— Прекрасно, прекрасно. В какой-то степени я, Наталья Алексеевна Миронова, рабочая обувной фабрики «Альбатрос» с незаконченным высшим образованием — подопытный кролик?
— Ты боишься, что у тебя вырастут большие уши? — пульнул остроту Буров.
— Я боюсь, что прежде у тебя вырастут рога.
Буров покраснел. Он был нормальный ревнивый мужчина. И, я полагаю, страдал при мысли, что жена может изменить ему. Прямолинейная дерзость приводила его в замешательство, мозг не срабатывал, как могла не сработать кибернетическая машина, если бы в нее грубо сунули обыкновенную сучковатую палку.
После той новогодней ночи он дважды извинялся передо мной. Первый раз, буквально на следующий день, безуспешно. Я не пожелала его слушать. Две недели жили, точно незнакомые. Ни «здравствуйте», ни «до свидания». Потом он взмолился. И я простила его.
Некоторое время спустя он все-таки спросил, не вытерпел:
— Может, скажешь, где ты провела новогоднюю ночь?
— С чужим мужчиной.
Буров запыхтел.
— Не нравится? — сказала я.
— Мне вспомнился одесский анекдот. Идет по базару мужичишка в заскорузлой стеганке и кричит во все горло: «Котам что-то вырезам! Котам что-то вырезам!» Дают ему кота. Большого, пушистого. Сует он его, бедолагу, головой в кирзовый сапог. Достает острый нож. Поднимает коту хвост. И делает свое черное дело. Потом кот, который уже перестал быть котом, выскакивает из сапога и, оглашая базар душераздирающим криком, исчезает в толпе. А мужчина посмеивается и бодро спрашивает: «Что? Не нравится?»
— Хороший анекдот. Расскажи еще что-нибудь, — говорю я.
— Разве этого мало?
— Не будем взвешивать.
А зря. Конечно, зря. Жизнь подсказывает, что нужно взвешивать. И слова и шаги. Нет, нет... Дело не в рационализме. Просто очень много легко ранимых людей. И кажется, нет ничего проще, чем обидеть человека. Просто — проще... Вот такой замкнутый круг.
Как же быть?
Как? Как?
Похоже на кваканье. Люблю слушать, когда квакают лягушки. У нас в Ростокине, за железной дорогой, есть пруд. На опушке леса. Собственно, не пруд, а большая яма. Давным-давно там копали песок. Потом забили холодные ключи, яма наполнилась водой, по обрывистым краям заросла тиной, зеленовато-белой, как шкура лягушек. И лягушки там хорошо устроились.
Маленькой, я часто говорила маме:
— Пойдем на пруд слушать лягушек.
Приходили. А на пруду — тишина, точно в пустой комнате.
Я хныкала:
— Ой! Не квакают...
Мама успокаивала:
— Погоди. Сейчас знойно. Лягушки прячутся от жары и молчат. Пойдем в лес, посмотрим на лося. А на обратном пути лягушки поговорят с нами.