Во всем была виновата книга о великом римлянине, которую он читал и прежде, но в разные периоды своей жизни воспринимал по-новому и поражался все новым, ранее не привлекшим его внимания открытиям. Каким же надо быть титаном, размышлял Сталин, чтобы заставить людей через тысячи лет воспринимать его как живого, чтить его, восхищаться им, славить его дела и победы и проклинать за то пагубное, что он принес своим соотечественникам, сделав себя пожизненным властителем их судеб. Ведь даже Наполеон после победы под Маренго, завоевавший менее чем за два года Каир, Париж и Милан, плакался Бурьенну, трясясь в карете, мчавшей его в Париж: «Если я завтра умру, через десять веков во всеобщей истории от меня останется не больше полстраницы». Жалкое кокетство! Слова, недостойные гения! Сталин был убежден, что после его ухода из жизни появятся на свет сотни, а может, и тысячи трудов историков, литераторов, публицистов, философов и дипломатов, которые будут или до небес превозносить его деяния, или же низвергать их в пропасть истории, сопровождая проклятьями за то, что он совершил, а себя за то, что волею судьбы их угораздило родиться и жить в одну с ним эпоху.
Вопреки предчувствию, что ночь для него будет мучительной и разгоряченный мозг не сможет отделаться от навязчивых мыслей о Цезаре, Сталин, едва голова коснулась подушки, тут же крепко уснул. Во сне он дышал глубоко и спокойно, как дышит человек, уснувший после праведных трудов. И если бы кто-то посмотрел на него со стороны, то уверился бы в том, что он проведет всю ночь в таком же тихом, безмятежном сне.
И вдруг, в предрассветный час, когда за окном еще было сумрачно и частые капли с таявших сосулек стали звучно падать на бетонную отмостку дачи, Сталин дико закричал, как кричат люди, увидевшие во сне нечто ужасное и понимающие, что им не спастись.
Ему приснилось, что он вовсе не Иосиф Сталин, а Юлий Цезарь. Он мирно почивал в своей спальне, как внезапно все окна и двери дома враз распахнулись и в них, как пламя пожара, как молния, ворвался алый, необычный и страшный свет луны.
Он в ужасе вскочил с кровати. В ночном одеянии подле него стояла, простирая к нему трепещущие руки, его жена Кальпурния. «Что ты? Что?!» — вскричал Цезарь. И Кальпурния, рыдая, рассказала ему, что ей приснилось, будто его закололи кинжалом. «Я вижу кровь на тебе! — как безумная, кричала Кальпурния.— Они убили тебя!»
…Сталин свесил ноги с кровати и резко встряхнул головой, как бы стряхивая с себя наваждение, явившееся ему во сне. Поняв, что никто из обслуги не услышал его отчаянного крика, он успокоился и снова опустился на подушку. И все же перед глазами, как дьявольское, навязчивое видение, стояло все то, что произошло с Цезарем в сенате пятнадцатого марта 44 года…
…Юлий Цезарь выслушал рассказ Кальпурнии и обнял ее. Он ласково гладил ладонью ее мягкие шелковистые волосы, пытаясь успокоить. Но она не могла унять страх, вселившийся в нее с бесовской силой. «Умоляю тебя, Цезарь, не выходи сегодня из дому, отмени заседание сената! Хочешь, я стану перед тобой на колени?» В ответ он беспечно рассмеялся: «Цезарь бессмертен!» — «Это плохая примета, такие сны сбываются! — упорно предостерегала она.— Останься, не уходи!» Цезарь заколебался, решив, что пошлет в сенат Марка Антония, чтобы отменить заседание. Но Брут, которому он безмерно доверял и которого людская молва злорадно нарекла его внебрачным сыном, сказал, что его снова будут упрекать в гордости и заносчивости и потому ему лучше самому распустить сенаторов. И Цезарь пренебрег дурными предсказаниями.
По дороге в сенат он едва не столкнулся с предсказателем Скуринной. Было время, когда Скуринна посоветовал Цезарю больше всего опасаться за свою жизнь в мартовские иды. И сейчас у Цезаря был хороший повод посмеяться над незадачливым предсказателем. «А ведь мартовские иды наступили!» — воскликнул Цезарь и с откровенной издевкой посмотрел в окаянные глаза Скуринны. «Да, наступили, но еще не прошли»,— с мрачным достоинством сказал Скуринна и гордо, независимо прошествовал мимо Цезаря…
…Сталин лежал с закрытыми глазами. Беспокойная дрема охватила его, и он, то погружаясь в сон, то внезапно просыпаясь, уже не мог различить, что он воспринимает как явь, а что как сон.
Он увидел себя вошедшим в курию в царском облачении, в красных сапогах, увидел сенаторов, вставших со своих мест в знак приветствия, ощутил всем телом знобящее прикосновение спинки позолоченного кресла и сел в него, величественный и гордый, как всегда. Еще бы не быть величественным и гордым! Теперь он в четвертый раз стал диктатором, сенат вынес решение о новых почестях, которые возводили его в ранг полубога. Дни побед Цезаря стали обязательными праздниками, каждые пять лет жрецы и весталки, поддерживающие в храме богини Весты священный огонь, совершали в его честь молебствия, он получил право иметь почетную стражу из сенаторов, которые обязаны были поклясться охранять его жизнь. Во всех святилищах проходили жертвоприношения Цезарю. Месяц квинтиллий, в который родился Цезарь, был переименован в июль, Цезарю посвящался ряд храмов… Многочисленные почести, предназначенные Цезарю, предполагалось начертать золотыми буквами на серебряных колоннах у подножия Юпитера Капитолийского…
Одетый в тогу и сидя в своем позолоченном кресле, Цезарь — Сталин перебирал в памяти все эти знаки высочайшего поклонения, и если Цезарь был удовлетворен, насытив ими свое безудержное честолюбие, то Сталин, занявший его место и еще не ставший вполне Цезарем, завидовал ему и страдал, что в своей империи он не имеет еще таких почестей.
Сталин снова погрузился в тревожный сон… Вдруг он ощутимо почувствовал на своем затылке острое прикосновение холодного разящего клинка. Это Тулий, рванув его тогу, подал знак заговорщикам, и Каска нанес разящий удар. Рванувшись из кресла, Цезарь схватил его клинок рукой: «Негодяй Каска, что ты делаешь?!» Заговорщики окружили Цезаря с занесенными над ним кинжалами. Подобно дикому зверю, он отбивался от них, и вдруг его обезумевший затравленный взгляд столкнулся со взглядом Брута, полным решимости и ненависти. И Цезарь воскликнул: «И ты, дитя мое!…»
…В тот же миг Сталин с ужасом увидел, что лицо Брута перевоплотилось в лицо Надежды Сергеевны. «Неужели она способна на такое?» — успел подумать Сталин, и тотчас же всех поглотил мрак. Сталин протяжно и жалобно простонал во сне и, медленно открыв глаза, увидел склонившуюся над ним жену.
— Иосиф, пора вставать. У тебя же сегодня Политбюро.
— Молодец, Надя! Хорошо, что разбудила, а то я мог бы проспать. А ты сегодня не в академии?
— Нет. Светланка что-то приболела. Температура. Грипп, наверное.
— Немедленно изолируй,— испуганно сказал Сталин: он всегда очень боялся заболеть,— А то она всех заразит. И вызови врача.
— Не волнуйся. Все уже сделано. Васю я отправила к бабушке.
— Ты — моя Кальпурния,— неожиданно ласково произнес Сталин, обнимая жену.— Но ты почему-то не уговариваешь меня отменить заседание Политбюро. Не боишься, что я не вернусь?
— Кто, кто? — удивилась Надежда Сергеевна.— Какая Кальпурния? Это кто — какая-нибудь балерина? Из Большого театра?
Надежда Сергеевна с испугом смотрела на него: «Уж не бредит ли он?»
— Дуреха ты,— весело сказал Сталин, встав с постели и одеваясь.— Чему вас там учат в вашей Промышленной академии? Думаю, что всему, только не всемирной истории. Вон на столе книга о Юлии Цезаре, прочитай на досуге.
— Ты же сам говорил, что нам прежде всего нужно знать свое конкретное дело. И спорил с Калининым, который утверждал, что руководитель не должен быть узким специалистом, обязан знать литературу, искусство, историю…
И в самом деле, Сталин как-то высмеял тот тип русского инженера, который всесторонне развит, может разглагольствовать на любые темы в любом обществе, судить о литературе и искусстве, но если поломается станок, пошлет исправлять его мастеров-рабочих. А что касается немецкого инженера, так тот снимет пиджак, засучит рукава, возьмет инструменты и сам исправит поломку. Хотя в обществе не будет столь красноречив, как русский инженер.
— Но ты же у меня не инженер,— парировал Сталин.— Ты же метишь в общественные деятели.