Бухарин никогда не мог терпеть духовного насилия над собой, от кого бы оно ни исходило. В ответ на такое насилие он тут же ощетинивался и стремился сбросить с себя невидимые путы.
— Слушаю,— негромко отозвался он,— Но ты изрекаешь истины, которые известны любому школьнику. Заседание кончилось. Ты можешь хоть сейчас говорить нормальным человеческим языком?
Это взбесило Сталина, но он сдержал себя и лишь недовольно поморщился, усы его дернулись.
— Большое самомнение,— он укоризненно покачал головой.— Непомерные амбиции. Ты возомнил себя великим теоретиком. И думаешь, что партия без тебя пропадет. Партия и без нас с тобой будет жить и развиваться. Между прочим, я мог бы сейчас и не говорить с тобой. Все уже сказано на заседании. Но любое заседание страдает одним очень существенным недостатком: оно протоколируется. А между тем не все, далеко не все должно фиксироваться на бумаге… Бывают обстоятельства, при которых уместнее вести доверительный разговор с глазу на глаз.
— Ты жаждешь моей исповеди? — Бухарин тут же догадался, к чему клонит Сталин.— Но зачем тебе моя исповедь? Ты уже и так занес меня в списки людей, подлежащих повешению.
Сталин снова покачал головой, как это бывает, когда хотят уличить человека в неблагодарности.
— Ты плохой дипломат, Николай. И очень много говоришь, гораздо больше, чем следует политику. А господа Каменевы тебя продают.
— Иногда я думаю, имею ли я право молчать? — задумчиво, будто самому себе задал вопрос Бухарин.— Не есть ли это недостаток мужества?
— Молодые красивые женщины совсем заморочили тебе голову,— прозрачно намекая на любовные увлечения Бухарина, сказал Сталин.— Кому нужно мужество человека, который ложится на рельсы, зная, что через секунду будет раздавлен несущимся на всех парах поездом?
— Я и раньше догадывался о твоей тактике, Коба,— глухо сказал Бухарин.— В ней нет ничего нового. Все единовластные правители во все времена прибегали к ней. Помнишь, на Двенадцатом съезде ты обнимался с Каменевым и Зиновьевым, чтобы вместе свалить Троцкого? Позже ты столкнул лбами меня и Зиновьева. Потом, когда ты решил, что пришла пора свалить Каменева и Зиновьева, тебе понадобились я и Рыков. Рыкову ты сказал: «Давай будем как два Аякса. Руководить будем вдвоем». Теперь ты хочешь свалить и меня.
Сталин совсем закусил удила, уязвленный неприятным для него напоминанием Бухарина:
— Дело не в личностях. Я борюсь не с теми, кто против товарища Сталина. Я борюсь с теми, кто против Ленина, против партии, против ленинизма. Ты не можешь не помнить, что два года назад я просил пленум освободить меня от поста Генерального секретаря. На том основании, что оппозиция разбита и теперь на этом посту, как и завещал Ленин, уже не нужно иметь такого крутого человека, как Сталин. Разве я не говорил, что партия от этого только выиграет? Разве ты можешь упрекнуть меня в неискренности?
— Говорил. А насчет искренности…
— И что же? Вы же сами упросили, можно сказать, уломали меня остаться. Как же я мог идти против вашей воли? Или это как раз вы и были неискренни? Ты упрекаешь меня в стремлении к диктатуре. Но разве это моя личная диктатура? Это диктатура партии, диктатура пролетариата, и это есть историческая необходимость. Как можно обойтись без такой диктатуры в мелкобуржуазной стране? Ты же сам не раз говорил: «Чтобы поддержать диктатуру пролетариата, надо поддержать диктатуру партии». Не кажется ли тебе, Николай, что широта твоей славянской натуры очень странно сочетается с узостью предвидения? Только слепой может не увидеть твоего заблуждения насчет врастания кулака в социализм. Чем иным это можно назвать, как не экономическим капитулянтством? Совершенно не зная деревни, ты гнешь линию на торможение коллективизации.
— Я устал от этих разговоров, Коба…
— Вот поэтому ты и не годишься в вожди,— в голосе Сталина прозвучали радостные нотки.— Вожди не имеют права на усталость. Вожди лишены многих прав: права быть абстрактными гуманистами, права плакаться в жилетку, права проявлять милосердие, когда перед ними враг. Ты думал, что жизнь вождя — это веселый карнавал?
— Думаю, что это не карнавал, а маскарад,— резко, давая понять, что не хочет идти на мировую, сказал Бухарин.— Ты лучше скажи, когда мне освободить кремлевскую квартиру.
— Зачем же съезжать с квартиры? — Сталина никак не могла радовать такая перспектива: лучше, когда соперники у тебя на виду.— Тебя никто не гонит. Кстати, чем объяснить, что ты перестал приезжать ко мне на дачу? Или господин Каменев лучше принимает, чем товарищ Сталин?
И в самом деле, еще не так давно не было такого выходного, чтобы на сталинской даче в Зубалове, что вблизи Усова, не появлялся Бухарин. Его приезда всегда ждали с нетерпением. Этот жизнелюб уже одним своим присутствием, обаятельной доброй улыбкой, умением развлечь, разогнать тоску, повести интересный разговор, вовлечь всех в водоворот искрометной дискуссии, веселыми шутками и забавными анекдотами, новостями столичной жизни, непоседливостью, страстью к походам, придумыванием веселых игр с детьми — всем этим он, едва показывался на пороге, сокрушал, опрокидывал застоявшуюся, излишне строгую, а порой и гнетущую атмосферу сталинской дачи. Бухарин любил жарить шашлыки в лесу, никому не доверяя священнодействия, связанного с их приготовлением. Все собирались у костра, и начинался самый настоящий праздник. Бухарин, выпив вина, превращался в неистощимого на выдумки подростка, затевал игру в прятки, дел песни, сколачивал хор, читал шуточные стихи, придумывал невероятные истории, якобы происходившие с ним, и всем этим вызывал тайное неудовольствие Сталина. «Не политик, а паяц. Ему бы затейником в клубе выступать, а не с трибун партийных съездов,— думал Сталин, с плохо скрываемым презрением глядя на искрящегося счастьем и весельем Бухарина.— И еще пытается стать вровень со мной. Надо придержать, а то далеко пойдет мальчик!…»
— Коба, у Каменева я был всего два раза…
— Три! — грозно поправил его Сталин.
— Может, и три… А у тебя я, кажется, чуть не поселился. Если память не изменяет, с девятнадцатого года, когда ты получил эту дачу.
— В политике непригодны правила арифметики,— хмуро отозвался Сталин.— Одно посещение заклятого врага может стоить десяти лет дружбы с единомышленниками. Впрочем, дорога тебе на дачу не заказана, приезжай, когда захочешь. Мои женщины будут рады. Особенно моя хозяюшка.— Этим ласковым словом Сталин называл маленькую Светланку.— Она часто спрашивает: «А когда приедет дядя Бухарчик?»
Глаза Бухарина увлажнились, и сейчас он больше всего опасался, что по щекам потекут слезы.
— Доживу до весны — приеду, коль приглашаешь,— пообещал Бухарин, наперед зная, что после сегодняшнего заседания Политбюро не приедет, не сможет заставить себя приехать.— Я по Светлячку очень соскучился. Подросла небось?
На озабоченном лице Сталина мелькнула и тут же погасла улыбка, и Бухарин догадался, что он, говоря с ним очень миролюбиво и даже дружески, как это было в старые добрые времена, не хочет распалять его озлобление и тем самым не желает превращать его окончательно в непримиримого противника. И что думает сейчас совсем о другом.
— Конечно, подросла,— рассеянно проговорил Сталин.— Почему бы ей не подрасти? Не заметим, как и невестой станет. Придешь на свадьбу?
— До свадьбы еще далеко,— с грустью ответил Бухарин.— Боюсь, не доживу.
— Не стыдно тебе, Николай? — пожурил его Сталин.— Моложе меня. А так рассуждаешь. Не могу понять, почему такой неисправимый оптимист, как ты, вдруг ударился в другую крайность — в пессимизм? Все наши идеологические споры позади. Надеюсь, ты возьмешься за ум и станешь нам помогать бороться за генеральную линию партии. Но если ты впадешь в уныние, какой из тебя боец?
«Генеральная линия — это твоя личная линия, а вовсе не партии»,— подумал Бухарин, но вслух не решился высказать эту мысль.
— Ты прав,— согласился он.— Я уже не тот, каким был. Обрубили крылья. Укатали сивку крутые горки. А без крыльев не взлететь.
— Крутые горки, конечно, были. Были, есть и будут,— словно радуясь этому, возвестил Сталин.— А вот насчет крыльев… Может, крыльев-то и не было?