А любит ли он ее, любит ли, как прежде? Раньше он испытывал чувство гордости от того, что Надежда — совсем еще девчушка с гибким станом, черными волосами и томными глазами, очень похожая на грузинку, согласилась стать его женой, не приняв во внимание очень большую разницу в возрасте, не послушав матери, которая, как могла, сопротивлялась их браку и называла свою дочь дурой за то, что та согласилась выйти замуж за «страшного грузина». Сталину потом передавали верные ему люди, что теща не раз предсказывала дочери всяческие несчастья. Тоже мне, цыганка, пророчица! Он гордился тем, что Надежда не послушала ничьих советов, даже материнских, и наперекор всему и всем связала свою судьбу с ним.
Сталин понимал, что его жена не получает от него в полной мере всего того, что может дать мужчина любимой женщине: ласку, нежность, заботу и внимание. Власть и женщины, власть и семья, власть и любовь — несовместимы; в этом он был твердо убежден. И хотя и власть и женщина — слова одного, женского, рода, они глубоко враждебны друг другу. Как бы мог он любить ее, если бы не мешала власть! Она, эта ненасытная власть, безжалостно отнимала у него и время, предназначенное для любви, и чувства, рождавшиеся при воспоминании о любимой женщине. Она, власть, ослепляет и оглушает настолько, что перестаешь видеть лицо любимого человека, слышать его голос, сжигает даже любовную страсть, понуждая жить одной всепоглощающей холодной и всесильной страстью — страстью повелевать всеми другими людьми, всем человечеством.
Что она еще там писала?
«Я живу хорошо. Занимаюсь. Против ожидания на первом курсе ввели политэкономию, меня это из всех предметов больше всего пугает, но ничего, как-нибудь нужно выкарабкаться… Иосиф, пришли мне, если можешь, рублей пятьдесят, мне выдадут деньги только в октябре в Промакадемии, а сейчас я сижу без копейки. Если пришлешь, будет хорошо. Надя».
Сталин саркастически усмехнулся: жена вождя одной шестой части мира униженно просит у него каких-то жалких полсотни рублей! Какая ирония судьбы, какой трагикомический парадокс! Впрочем, так и должно быть, ради этого мы и совершили революцию. Почему жена вождя должна утопать в роскоши и жить лучше, чем простые смертные?
«Здравствуй, Иосиф! Как твое здоровье? Приехавшие товарищи рассказывают, что ты очень плохо выглядишь. По этому случаю на меня напали Молотовы с упреками, как это я могла оставить тебя одного и тому подобное, по сути, совершенно справедливые вещи. Я объяснила свой отъезд занятиями, по существу же, это, конечно, не так. Это лето я не чувствовала, что тебе будет приятно мое присутствие, а наоборот. Прошлое лето это очень чувствовалось, а это нет… Оставаться же с таким настроением, конечно, не было смысла. И я считаю, что упреков я не заслужила. Очень рада, что тебе хорошо на южном солнце. Персики, которые ты прислал, оказались замечательными. Неужели это с того нашего дерева? Они очень красивы и вкусны… Да, Каганович квартирой остался очень доволен и взял ее. Вообще был тронут твоим вниманием. Сейчас вернулась с конференции ударников, где говорил Каганович. Очень неплохо, а также Ярославский. После слушала «Кармен», оркестр под управлением Голованова, замечательно».
Сталин неожиданно для самого себя едва слышно напел арию Кармен. Им овладело лирическое настроение.
«Вот все думают, что Сталин живет одной властью, что Сталин — фанатик и сухарь. А товарищу Сталину, как и Марксу, ничто человеческое не чуждо. Разве Сталин не может быть романтиком, разве Сталин не может плакать над страницами книги или хохотать, слушая хвастливые пассажи Хлестакова? Нет, он не кремлевский затворник, он наделен всеми чувствами, которыми наделил человека Бог…»
Сталин встал и подошел к окну. Казалось, что ураган набрасывается на дачу с еще большим остервенением. Сейчас свирепый порыв снесет крышу, ворвется в разбитые окна, обрушит стены и вождь, которому беспрекословно подчиняется вся держава, окажется погребенным под обломками своей же дачи. Какое-то мгновение ему даже захотелось, чтобы вся планета погрузилась во мрак и траур, чтобы в голос завыла эта вечно не удовлетворенная жизнью Надежда, неспособная оценить своего счастья, не умеющая или не желающая славить своего кумира…
И тут он вдруг очнулся: «А Светланка? Вот кто обожает его! Не то что Васька — непутевый сын. Этот через неделю забудет о гибели отца. А Светланка души в нем не чает, в своем отце. И потому он должен, он обязан жить!»
Ветер немного притих, ливень угомонился, стало легче на душе. Сталин снова стал перебирать письма.
«…А в Москве уже холодно. Бедные москвичи зябнут, так как до 15 октября Москвотоп дал приказ не топить. Больных видимо-невидимо. Занимаемся в пальто, так как иначе все время нужно дрожать.
О тебе я слышала от молодой интересной женщины, что ты выглядишь великолепно, она тебя видела у Калинина на обеде, что замечательно был веселый и тормошил всех, смущенных твоей персоной. Очень рада.
Ну, не сердись за глупое письмо, но не знаю, стоит ли тебе писать в Сочи о скучных вещах, которых, к сожалению, достаточно в московской жизни».
«В воскресенье была в Зубалове, там все было в порядке. Просека сделана, цесарки живы. Светлана, увидев только меня, сразу заявила: «А почему мой папа не приехал?»
Вчера звонил Микоян, интересовался твоим здоровьем и моими делами. Говорил, что будет у тебя. Кстати, должна тебе сказать, что в Москве всюду хвосты за молоком и мясом главным образом. Зрелище неприятное, а главное, все же можно было бы путем правильной организации это все улучшить.
Сегодня вернулся из Нальчика Ворошилов, звонил и рассказывал, что остальное время он провел в Баксане и очень доволен, в день его отъезда туда приехал Серго с Рудзутаком».
«Ребята переболели гриппом и ангиной. На днях мне прислали снимки, сделанные в Сочи, посылаю тебе, смешные только. Особенно смешной вышел Молотов. Только привези их обратно обязательно. Со следующей почтой, если еще не вернешься к тому времени, пошлю книгу Дмитриевского «О Сталине и Ленине» (Дмитриевский — это невозвращенец). Я вычитала в белой прессе о ней, где пишут, что это интереснейший материал о тебе. Любопытно? Поэтому я попросила Двинского достать ее.
На днях звонил Серго, жаловался, подхватил плеврит и провалялся несколько дней.
Отдыхай хорошенько. Целую тебя.
Надя».
Сталин аккуратно сложил конверты с письмами в ящик стола и закрыл его на ключ. Как все-таки неприятно одиночество! Если бы не эти письма, можно совсем одичать. А они хоть немного согрели душу.
«Ну вот, умеет же писать обстоятельные письма,— мысленно похвалил он жену.— Правда, пишет уж очень сумбурно, что с нее возьмешь, она и в жизни такая часто бывает — взбалмошная, непредсказуемая… Все-таки не повезло тебе с женой, не такая жена должна быть у вождя. Надежда — человек настроения, то хохочет, то рыдает, середины нет. Или все женщины такие? Уж очень они хитры и коварны, умеют прятать свое истинное лицо и этим крайне опасны. На людях — одни, наедине с собой — другие, в постели с мужем — третьи, а с любовником — четвертые… Из них получились бы неплохие политики или дипломаты».
Сталин припомнил строки из письма жены о какой-то молодой интересной женщине. Явный намек на его неверность, намек не прямой, завуалированный. Если бы просто написала о том, что ей рассказали об обеде на даче Калинина и что рада хорошему настроению мужа. Так нет, решила больно уколоть: рассказала ей не просто женщина, а «молодая, интересная»… Сталин представил себе, с каким бурным негодованием восприняла этот рассказ жена, и поежился. Порой он сам удивлялся тому, что, будучи человеком крутого и даже жестокого нрава, он инстинктивно боялся женского гнева, женских упреков и женских слез. Что же она хочет, чтобы он на обеде после выпитого грузинского вина сидел как истукан, будто не в веселой, искрящейся смехом компании, не среди молодых и красивых женщин, в которых старик Калинин знал толк, а на заседании в Кремлевском дворце, в президиуме?