И никто в «Лагуне» не был против.
Кордегардия стояла поодаль от городской черты, на правом берегу какой-то речушки. Это был серый, длинный и приземистый, в стиле эпохи Тюдоров, дом, фундамент и часть стен которого покрывала густая зелень плюща.
Дорога привела нас к этой закрытой территории, пролегая среди благоухающих фруктовых садов. В этом уголке, где воздух напоен сладким ароматом спелых плодов, сложно было поверить, что я нахожусь в стране, где по чьей-то дурной прихоти брат опять восстал на брата, а земли Севера и Юга опять охвачены огнём гражданской войны
Казалось, сама природа заключила перемирие с войной, отвернувшись от людской ярости. Лишь отдаленные сигналы скорой нарушали идиллию, напоминая, что покой этот — хрупкая маска, надетая на лик войны.
За главным зданием кордегардии, обнесенной ржавыми спиралями колючей проволоки, тянулась пустынная площадка. Над бетонным забором виднелись силуэты вышек, где часовые в камуфляже лениво переминались с ноги на ногу. Воздух был пропитан запахом перегретого асфальта и металла.
Джозеф Сандерленд кивнул. Часовой у входа приветственно стукнул прикладом об пол, щёлкнув затвором винтовки — звук сухой, как треск ветки. Дежурный, чуть ли не сутулясь под тяжестью огромной связки ключей на поясе, провел нас через турникет по коридору первого этажа.
Каблуки Екатерины стучали слишком громко, будто подчеркивая неестественную тишину.
Внутри пахло хлоркой и старыми книгами.
Комната для допросов оказалась тесной: облупленные стены цвета грязного мела, стол с выщербленными краями, два стула с протертым винилом. Единственное окно, забранное решёткой, пропускало полоску света, в которой кружилась пыль. На столе стоял вентилятор, безуспешно пытавшийся гнать спёртый воздух.
Катрин поправила юбку, села напротив доставленного арестанта, положив перед собой папку. Директор БНБ с лицом бухгалтера и глазами хищника, пока что стоял у двери, скрестив руки. Его взгляд скользил по военнопленному, словно оценивая лот на аукционе.
— Переводим друг друга на английский по факту, — повторила она, поправляя очки. Ее голос звучал ровно, но пальцы слегка дрожали, перелистывая бумаги.
Военнопленный сидел, сжимая старинную мягкую фуражку так, что кожа на костяшках побелела.
Я был потрясен тем, насколько аутентично, что ли, почти по-книжному, выглядит этот удивительный человек лет сорока или чуть больше. На плечах — длинный пиджак или сюртук из грубой домотканой материи, свободные штаны в мелкую полоску, короткие сапоги. Костюм явно сшит вручную, таких я никогда не видел прежде на живом человеке. Буквально всё контрастировало с казенной обстановкой Экспонат этнографического музея или герой киноленты о жизни малых городов конца XIX века, только что вышедший из павильонов «Мосфильма»!
Бронзовое от загара, открытое и честное лицо, спокойные и внимательные синие глаза. Борода средней длины, волосы нестриженные вот уже много недель, были подхвачены сзади тонким кожаным шнурком. Слабый запах древесной смолы и дыма, исходящий от одежды, смешивался с тюремными ароматами. Когда он наклонился, чтобы поправить сапог, из-под ворота рубахи выглянул медный крестик на шнурке.
— Мистер Сандерленд любезно сообщил, что вы хотите присоединиться к русскому анклаву, это так? — Катрин улыбнулась, но глаза остались холодными.
— Да, госпожа Посол. Очень хотелось бы попросить этого, как его… политического, значит, убежища.
Он говорил медленно, растягивая гласные, будто слова были камешками, которые ему приходилось перекатывать через зубы.
Директор БНБ хмыкнул, доставая из кармана мятую пачку сигарет, но, поймав бросок глаз Катрин, сунул обратно.
— Меня зовут Екатерина Матвеевна. Ну, пока что никто не подвергает вас политическому преследованию, — она откинулась на спинку стула, изучая его.
Я перевел. Директор кивнул, постукивая ногой по полу. Его нетерпение висело в воздухе, как статический заряд.
— Хорошо, тогда давайте заполним эту анкету. Имя?
Он выдохнул, будто готовился к исповеди:
— Илья Алексеевич Федичкин. Сорок один год, город Братск. Вот так вот, значит…
Ручка скрипела по бумаге. Вопросы текли монотонно, пока мы не добрались до особо личного:
— Имена родителей?
Илья замер. Его пальцы сжали край стола, оставляя влажные отпечатки.
— Оба умерли, Екатерина Матвеевна.
— О!.. Прискорбно слышать.
— Ушли пятнадцать лет тому назад, болели, а больница далеко. Деревенские ить мы, с Прибайкалья, из диких мест… Вот так вот.