– Ну что ж… думай.
Репнин медленно шел к окну, шел, наклонив голову, он ничего сейчас не видел.
51
Чичерин сказал Петру, что Ленин примет их не раньше девяти. Дул ветер, крепкий, с льдистым снегом, сбивающий с ног. До девяти оставалось минут сорок, и Петр сел в трамвай. Человек в форменной фуражке горного инженера держал на коленях примус. Солдат с деревянной ногой попробовал сесть и, не уместив ногу, встал. Он стоял, припав к стене-перегородке, будто опасаясь шальной пули. На повороте в трамвай вскочил юноша в гимназической шинели, в руках была пачка газет.
– Советы отклонили ультиматум германцев! – закричал он. – Ни войны, ни мира!
– Ни войны, ни мира, – пожал плечами человек с примусом и скосил глаза на Петра. – Мне эта фраза кажется нелепой, а вам?
Трамвай мчался не останавливаясь, исторгая гром. И ломкие блики падали на снег вместе с осколками грома. Казалось, гром не вмещается в пределы улицы и она медленно раздается. Хотелось думать о тихом солнце на белых скалах, безветренном небе и море, большом, медленно вздыхающем.
Когда это было все-таки, поздней весной или летом десятого года? Петр хорошо помнит: в комнатке Ульяновых под прохладной льняной салфеткой стояла ваза с абрикосами. Помнится, когда они ждали Владимира Ильича (он был на море). Надежда Константиновна угощала Петра этими абрикосами, крупными, ярко-желтыми, разделенными бороздкой. А когда могут быть абрикосы в Порнике на Бискайе? Они ждали долго, и Надежда Константиновна рассказывала Петру о Порнике, море, рыбаках. Она говорила, а ветер, дувший с моря, врывался в комнату сквозь открытое окно и трепал голубенькую шторку, бледно-голубенькую – солнце здесь свирепое, все перекрашивает в свои цвета.
– Когда мы приехали, шли холодные дожди и Владимир Ильич все смотрел на небо, – сказала она.
– Как он? – спросил Петр.
– Владимир Ильич как? – переспросила она и, дотянувшись до двери, что была рядом, тронула ее кончиками пальцев. – Вот как…
В распахнутую дверь Петр увидел комнату, очень солнечную, два окна выходили на море. На письменном столике, придвинутом к окну, – стакан с недопитым молоком, а на тарелке кусок серого деревенского хлеба. Яркий, в разводах морской камень удерживает стопу мелко исписанных страниц. Раскрытые книги, приваленные камнями, всюду: на стульях, подоконнике, диване. Посреди стола – недописанная страница и поперек, точно перечеркивая, простенькая ученическая ручка. Стул далеко отодвинут от стола – видно, человек встал внезапно, рывком и потом сюда не возвратился.
– Владимир Ильич работал? – спросил Петр.
– Три дня и почти три ночи ждал вас, готовил пакет, – сказала она. – Даже окон не закрывал: на море был шторм, гром горы рушил, и ливень был такой, что ручей подступил к самому окну, а он головы не поднял. Хозяйка испугалась, думала, что его сожгло, влетела в дом, осенила крестом, но, по-моему, он ее не заметил. А когда кончил, свалился и проспал часов пятнадцать.
– А я думал, он другой, – сказал Петр, – встает в семь, делает гимнастику, читает газету, пьет утренний кофе, идет в библиотеку, после обеда променад у моря.
Она улыбнулась.
– Не столько у моря, сколько в море! Прошлый раз рыбаки уже лодку в воду столкнули – уплыл к горизонту. Выплыл белее скал меловых, счастлив. – Она помолчала. – Разумеется, в его правилах и гимнастика, и утренний кофе, и променад, но если говорить о характере…
– Натиск? – спросил Петр.
– Да, пожалуй, натиск, – указала она взглядом на соседнюю комнату. – Именно натиск, когда день смыкается с ночью и есть только цель, к которой надо пробиться.
А потом Надежда Константиновна отодвинула шторку, и они увидели песчаный откос и дальше высокий берег, утесом вторгшийся в море. Владимир Ильич должен был прийти оттуда, а с ним сын таможенного сторожа – они рыбачили вместе. Петр видел, как светловолосая женщина, совсем северянка, заждавшаяся сына, стала поодаль и, подняв ладонь, пыталась отстранить солнце. Она стояла босая, подоткнув повыше юбку, точно так, как делают это женщины на Кубани, когда моют под, и Петр видел, что бронзовые ноги были нежно-смуглыми, почти белыми повыше икр.
– Андре! – крикнула женщина и развела руки, защищаясь от солнца, точно оно сдвинулось на небе. – Андре!.. Андре-е-е!
Но было тихо, только слышалось, как далеко-далеко, будто удары маятника, морская волна стучит о берег.
– Андре! – крикнула женщина без надежды, что ее услышат на берегу. – Андре, – повторила она уже себе.
Надежда Константиновна улыбнулась.
– Володя, – произнесла Надежда Константиновна, будто речь шла всего лишь о сверстнике мальчика, которого звала хозяйка. – Володя, – повторила она и опять улыбнулась снисходительно-радостно.