61
Встреча с Шлобуттеном была назначена на четыре.
За пятнадцать минут Петр вышел из дому. Был ранний вечер, не по-февральски ясный, с красным небом и фиолетовыми тенями. Звонили к вечерне, и удары колокола, размеренные и неторопливые, плыли над Брестом, отражаясь в черепичных, железных и цинковых крышах, в крепостных стенах, в булыжных я кирпичных мостовых.
И побеждая все звуки, арабский скакун торжественно нес по городу всадника, облаченного в кожу – кожа была красновато-коричневой. Она блестела, и фигура на коне, как, впрочем, и сам конь, казались бронзовыми. Улицы опустели. Их покинули даже немецкие солдаты, и было жаль, что пропадает такое великолепие: всадник с тяжелыми плечами, красно-коричневый хром, облегающий плечи, недвижимо торжественная стать всадника, как и гордая иноходь коня, и цокот копыт, и осторожный посвист плетки. Жаль было и иного: какой смысл пристраивать к грузовику зыбкий помост и вталкивать лошадь на грузовик, а потом сооружать над головой коня фургон, чтобы скакун не простудился, и везти через прикарпатские и привисленские поля с сожженными деревнями, через реки, через болота, где по горло в воде лежат солдаты, через половину Европы, чтобы знатный всадник проскакал на породистом том скакуне по пустым улицам русского города? Однако кем мог быть всадник, чьи округлые формы в сущности были копией всех памятников германской доблести и гордыни? Туман замутил перспективу, и что-либо рассмотреть было трудно.
К пяти часам брестского временя английский язык Петра и соответствующая тирада, касающаяся шведской столицы, сработали, и полковник Шлобуттен пригласил Белодеда в кабинет шефа.
Увидев Петра, Гофман встал, неторопливо стянул перчатки и, бросив на стол, сделал несколько шагов, как показалось Петру, рассчитанных. Он точно хотел сказать Петру, что нормы вежливости в какой-то мере должны распространяться даже на немецкого генерала, вступившего на неприятельскую землю, если он интеллигентен.
Они обменялись рукопожатиями, и Гофман возвратился в кресло.
– Старые солдаты даже в безвыходных обстоятельствах предпочитают не говорить на языке врага, – произнес Гофман по-английски и покраснел – собственно, покраснели уши, а все лицо оставалось бледным. – Но это предрассудки! Ни один язык немцу не дается так легко, как английский, – он испытующе посмотрел на Петра, добавил, смеясь: – Я имею в виду лексику, не произношение! Короче, люблю говорить по-английски! Тот раз в Двинске вы обмолвились, что шесть недель назад были в Лондоне?
– Пять с немногим, господни генерал, – возразил Петр.
– Нет, нет, я понимаю, что англичане хотя бы формально остаются союзниками России, и отнюдь не покушаюсь на военные тайны. – Его крупные уши продолжали пламенеть. – Лондон интересует меня чисто человечески. Я вам признаюсь, люблю Лондон. Нет, не туманы и дымы, а его мокрые парки и камин, его строгую красоту, которая хороша и без солнца.
– Когда я уезжал, – сказал Петр, – в Лондон уже пришла весна и в Гайд-парке продавали первые подснежники. Англичане звали их подснежниками победы.
Странно, но на сей раз чуткие уши Гофмана точно не восприняли этой фразы – они мед ленно погасли.
– Каждый народ видит в подснежниках этой весны подснежники победы, – подтвердил Гофман и всмотрелся в толстое стекло, которым был укрыт стол, как в зеркало: только сейчас Петр рассмотрел под стеклом большую, в четверть стола, фотографию гофмановского скакуна, точнее, фотографию головы лошади – конь ярился и в гневных глазах, сейчас обращенных на хозяина, клокотало пламя. (Не об этой ли фотографии говорил Троцкий?) – Да, подснежники победы, – повторил Гофман, как припев, лишь бы думать о чем-то совсем ином, что не имеет никакого отношения ни к подснежникам, ни, быть может, к победе. – Господин Белодед, я хотел бы говорить о деле, говорить напрямик, – неожиданно перешел он на русский и не устоял перед искушением произнести это выразительное русское слово «напрямик». – Могу я это сделать?