– Троцкий, – наконец произнес он.
Теперь умолк и Вакула.
– Этот человек, – Вакула указал взглядом на книгу – разговор о Троцком его не устраивал, – талант. – Он продолжал благодарно смотреть на переплет. – Человека этого я никогда не видел, а по книге этой разумею: на таких, как он, Россия держалась.
– Ты что хочешь от меня, чтобы я сейчас вернул его? – ухмыльнулся Петр.
Вакула раскрыл книгу и, зажав в пятерне диеты, медленно, страница за страницей их выпустил.
– Да нет, пожалуй, уже не вернешь. Он от любви к вам так шарахнулся, что если и найдешь его, так только в том краю России… Ты Кубань помнишь?
– Помню.
– А коли помнишь, ответь: кто там был заводилой, кто был мотором? Кто строил железку, кто гнал поезда, кто молотил хлеб и грузил составы, кто давил масло и наливал цистерны? Кто, скажи.
– Наш брат рабочий, вот кто!
Вакула сокрушенно гаркнул:
– Рабочий-то оно рабочий, да не в нем дело.
– А в ком?
Вакула постучал согнутым пальцем по кассовой книге.
– Вот в ком! Я тебе дело говорю: он пуп земли! – Вакула продолжал упорно стучать пальцем. – Хочешь, скажу, в чем ваша беда? Хочешь?
– Говори.
– Вы жизни не знаете и человека. Да. человека вы не знаете, и в этом все ваши несчастья. Что говорит малютка перво-наперво, когда на свет божий появляется: «Это мое!» Да, да, «мое!», вот и танцуй от этой печки, коли это у тебя в крови. Дай человеку почувствовать силу свою, дай размахнуться уму. Он будет богаче, и ты будешь богаче, он войдет в тело, и тебе перепадет. А вы у него выкромсали сердцевину, оскопили, отняли у него право сказать «мое» и хотите, чтобы он трудился и землю русскую украшал. Не будет он трудиться! Все бурьяном захлестнет, все запаршивеет и сгниет.
– Ну, ты ложись, утро вечера мудренее, – сказал Петр.
Вакула недоуменно взглянул на него.
– А при чем тут утро? – Он захлопнул кассовую книгу и отодвинул прочь. – Если всех хозяев вырубить, кто кормить будет, кто хлеб даст, а? Скажи, кто даст? Мирбах?
Петр вышел: где-то он уже слышал эту фразу о Мирбахе.
А едва забрезжил свет, Петр разбудил Вакулу.
– Вот что, собирайся и уходи! Чтобы духу твоего тут не было.
Вакула ничего не сказал, начал медленно собираться.
80
Лето восемнадцатого года было знойным. По вечерам небо над Москвой становилось пыльно-багряным, к ветру. День ото дня с Воробьевых гор, с песчаных полей, лежащих на юг и запад от лесистых увалов и скатов левобережья, тянул ветер, жестко-сухой, насыщенный песком и пеплом, – где-то рядом с городом горели леса. Ветер перекрасил город, трава стала серой, пожухла и потускнела листва, деревья и дома стояли в багровом чаду, точно в ожидании большого пожара. Прошел дождь, один, второй, третий, но не победил зноя. Москва-река обмелела, жестокая проседь тронула леса.
У новой России была одна столица. У дипломатов, аккредитованных и неаккредитованных, три.
В Петрограде оставались нейтралы. Казалось, они обрели единственную в своем роде возможность доказать, что они нейтральны. Вслед за столицей они не поехали. За союзниками – тоже. Нет ничего вернее нейтралитета.
В дипломатической Вологде уже сложился свой быт. Дворянская, с ее деревянными особняками – гордость и украшение Вологды, – стала своеобразным посольским кварталом. Осаново, небогатая усадьба в пяти верстах от города, чью колокольню не мудрено рассмотреть и с Дворянской, заменило дипломатам Гатчину.
И, наконец, то, что можно было бы назвать дипломатическим корпусом Москвы, в сущности ограничивалось германским и турецким послами да консулами держав Согласия, впрочем, последние не в счет не только потому, что по давнейшей традиции консул не дипломат, но и по другой, более важной причине: до того как факт признания совершится, положение союзных представителей в России более чем условно.
Итак, у новой России была одна столица, у дипломатов – три.
От Петрограда до Вологды – четыреста пятьдесят верст, от Вологды до Москвы – пятьсот, от Москвы до Петрограда – шестьсот. Больше полутора тысяч. Непросто послу страны, упорно не признающей нового строя, проехать из Вологды в Москву или тем более в Питер. Положение посла не дает никаких привилегий, наоборот, обременяет. Единственно, кто беспрепятственно курсирует между тремя городами, – военные атташе посольств и миссий. Они не послы, они атташе. В отличие от американского посла, который прочно осел в своем вологодском особняке, или посла германского, который не менее прочно прикрепился к каменным хоромам в Денежном переулке в Москве, резиденцией военных атташе, в сущности, стал вагон железной дороги, который, точно заведенный, бежит по треугольнику.