Петр подумал, что сейчас начнется дежурный разговор о пасхальной службе в храме Христа Спасителя и достоинствах буйволиного молока, к которому Мирбах пристрастился в Греции («Ах, какое масло из этого молока, господин Белодед, белое-белое, как русский снег!»), но посол заговорил об ином.
Как вы полагаете, сухая погода еще удержится? На Рейне горят леса…
– Леса горят на Рейне? – переспросил Петр и внимательно посмотрел на Мирбаха: какой смысл он вкладывал в эти слова?
– Горят, горят… – повторил посол.
Мирбах стоял сейчас в глубине ложи, и обильное золото парадного мундира точно дремало.
– Непобедимость Германии в союзе с Россией, – вдруг произнес германский посол и пристально взглянул на Белодеда, точно дожидаясь, какое впечатление эта фраза произведет на собеседника.
– Вы сказали: в союзе? – спросил Белодед, будто он ослышался.
Мирбах передернул плечами, и золотое шитье его мундира ожило.
– Когда глубокие тылы России будут тылами Германии, удар с Запада нам не страшен. Любой удар.
Так вот о каком союзе говорил Мирбах: когда тылы России будут тылами Германии!
Они молчали, только горело золотое шитье на обшлагах парадного мундира Мирбаха.
Все-таки в этом есть что-то фатально-зловещее, подумал Петр, глядя на сполохи мирбаховского золота. К чему вырядился человек, какой праздник справляет, по какому случаю торжествует?
Когда глаза пообвыкли, Петр рассмотрел в ложе белые ресницы Рицлера.
– Положение сложнее, чем нам кажется, – произнес Рицлер меланхолически.
– Это подсказывает вам знание русской истории?
– И философии, – ответил Рицлер. – У русских своя философия.
Заседание еще не началось, и Петру кажется, что Мирбах чутко прислушивается к гулу в зале, выжидая минуту, чтобы выйти в поле света – для него и это имеет смысл. Сейчас зазвонит председательский колокольчик, зал обратит взгляд на ложу, и Мирбах предстанет перед залом, опершись белой рукой о красный бархат.
А в зале председательский колокольчик уже единоборствовал с гулом голосов. Точно весенний ручей, подтачивал он и рушил снежный вал голосов. Шум стих, Мирбах встал у бархатного борта, оглядел зал.
– Вы полагаете, сухая погода еще удержится? – спросил он Петра и искоса посмотрел на Ленина, который вышел к самой рампе, чтобы обратиться к залу.
– Да, пожалуй… – сказал Петр.
– Сейчас повсюду в Европе сухая погода, очень сухая, – произнес Мирбах и медленно опустился в кресло. – На Рейне горят леса…
– Долой брестский позор! – крикнул кто-то у самой ложи исступленно лихим голосом.
Передвинулось кресло Рицлера. Немец привстал и подался вперед, будто желая защитить посла самим телом своим. И вновь Петр подумал: как долго еще придется советнику стоять рядом с Мирбахом, изображая верность и подобострастие? Кстати, чем вызван приезд Рицлера в Россию: знанием страны и языка или предчувствием того, что быстротекущее русское время, сулит неожиданности?..
82
Петр шел по коридору и через раскрытые двери слышал, как в зале неистовствовали все те же голоса:
– Просите хлеба у Мирбаха!..
В вестибюле было полутемно и прохладно. Тишина казалась прочной настолько, что ее не в состоянии потревожить шаги идущих. Из-за поворота вышли Соловьев-Леонов и человек в зеленом френче.
– Эсерам никогда не кончить начального училища, – сказал человек во френче. – Их невежество и провинциальность непобедимы.
– Но согласитесь, – возразил Соловьев, – царь боялся их так, как даже большевиков не боялся.
– И это привело его к катастрофе! – мгновенно отозвался человек во френче и, поклонившись, прибавил шагу, оставив Соловьева с Белодедом.
Очевидно, эта встреча не отвечала намерениям ни Соловьева, ни Белодеда – если и заканчивать спор, то не сегодня: зноен нынче июль в Москве.
Но тропка опасно узка и непросто разминуться.
– Помнишь наш разговор?
– Помню.
– Ты все думаешь о нынешнем, Роман, а я хочу заглянуть в корень – часто корни могут рассказать больше, чем стебель.
– Ты имеешь в виду Троцкого? – вдруг спросил Соловьев.
Петр глянул в окно, увидел Китайгородскую стену, освещенную солнцем, – это солнце пододвинуло ее, прежде стена была дальше.
– В Бресте мы говорили о нем, – сказал Белодед. – Ты когда-нибудь интересовался ранним Троцким, самым ранним? – спросил Петр.
– Когда мы жили в Одессе, – сказал Роман, – мне кто-то говорил, что его отец был мелкий буржуа, то ли хозяином аптеки, то ли портняжной.