– Нет, наоборот, но они никогда не шли рука об руку, – заметил Ленин.
– Не шли, но должны идти! – живо реагировал Чичерин и подошел к книжной полке, он не терял надежды вернуться к спору о Британском музее и взять верх.
– Да, разумеется, – задумчиво произнес Ленин, оборачиваясь к собеседникам и осторожно перекладывая здоровой рукой руку на перевязи, он готовился к обстоятельному разговору и хотел занять позицию удобнее. – Нет, речь отнюдь не будет идти о том, чтобы дипломатия пришла на помощь революции. – Ленин теперь уже прямо смотрел на Репнина; то, что он намеревался сказать, он хотел высказать именно Репнину. – Наше представительство в Берлине активно, однако его активность имеет свою тенденцию. Пока я болел, я перечитал депеши нашего посла в Берлине, и у меня создалось впечатление… Короче, круг людей, с которыми общаются наши дипломаты, мог бы быть шире.
– Вы полагаете, Владимир Ильич, – нетерпеливо откликнулся Петр, – что мы игнорируем связи с пролетарским Ведингом?
Ленин улыбнулся.
– Только ли с ним надо говорить? – Он сделал паузу, раздумывая, как точнее ответить на вопрос Петра. – Мы, как мне кажется, повернулись спиной к аристократическому Берлину.
– Но это так естественно, Владимир Ильич, – сказал Белодед.
– Очевидно, естественно, как все, что определено нашими эмоциями, но верно ли?
Репнин смотрел сейчас, как Ленин укладывал больную руку: он еще не все сказал.
– Но берлинские аристократы могут и не пойти в дом с красным знаменем. – Белодед начинал понимать замысел Ленина, однако продолжал настаивать на своих возражениях.
– Но, может быть, тогда надо пойти к ним? – сказал Ленин.
– Оттого, что я пойду к ним, дело не изменится, Владимир Ильич, – произнес Белодед улыбаясь.
В этот раз пауза была достаточно долгой – ключ беседы находился здесь.
– Да, речь идет именно об этом, – сказал Ленин. – Положение в Берлине напряженно. Этот германский ответ Вильсону о новой конституции весьма красноречив. Все решится в ближайшие три недели, и мы не можем больше быть в неведении.
Репнин понял: Ленин говорил о его поездке в Берлин, поездке неотложной. Возможно, когда эта идея родилась, в берлинскую миссию должен был войти и Белодед (речь шла и о Вединге). Сейчас положение менялось. К радости Репнина? Возможно. Но, быть может, и к радости Белодеда?
Репнин поднял глаза и вновь встретился с взглядом Белодеда, упрямо-пасмурным, испытующим. И вновь ему показалось, что Белодед думает не о Берлине, а об отношениях с семьей Репниных, и вновь, как прежде, Николаю Алексеевичу стало бесконечно жаль Елену.
– Насколько я понимаю, – сказал Репнин, – нам предстоит решить вопрос практический.
– Да, именно практический, – поддержал Ленин, остановив больную руку на весу; каждый раз, когда он забывал о руке, боль напоминала о ней. – Я говорю о вашей поездке в Берлин. – Он обратил взгляд на Белодеда. – Вам, Петр Дорофеевич, мы дадим другое направление. – Он перевел глаза на Репнина. – В Берлин, – произнес он твердо.
105
Репнин задумался: вот этого он как раз и боялся, когда шел. Берлин пугал своей таинственностью. Ленин был прав, когда говорил, что чувствует приближение грозных событий в Берлине. Чем еще поразит мир угрюмая тевтонская доблесть? Чего греха таить, дело там может повернуться так, что Репнин окажется в положении человека, который никого не представляет. Но как об этом сказать сейчас? И потом этот взгляд Белодеда, все такой же упрямо-сумрачный, он и требует и сурово предупреждает. Впрочем, какое значение для Репнина может иметь этот взгляд и в какой мере он перед этим человеком в ответе?
– Если говорить откровенно, я не хотел бы ехать в Берлин, – сказал Николай Алексеевич.
– Простите, почему? – спросил Ленин.
– Можно подумать, – произнес Репнин, – что среди русских людей теперь в Берлине именно меня и недостает… – Репнин запнулся. – Буду откровенен: эта миссия требует доверия, которого я не имею и иметь не могу, – сказал Репнин, чувствуя, как ветерок волнения проник в грудь – подобного он еще не говорил в этом кругу.
Было такое впечатление, что этой своей репликой Репнин поставил в нелегкое положение и Ленина.
– Если вам поручается эта миссия, очевидно, доверие, о котором вы говорите, есть… – возразил Ленин.
– Я дипломат и люблю смотреть в будущее, не обманывая себя: каждое доверие… относительно, – подхватил Репнин. – Может получиться так, что я буду лишен возможности снестись с Москвой и стану островом в море, отнюдь не добром.