Поощряемая покорно-понимающим взглядом хозяйки, Мария пошла к двери, намереваясь отпереть и пропустить гостя, но тот не двинулся с места – ждал, когда финка уйдет.
В таких доспехах вам и ветер охтинский не страшен, – произнесла Настенька. – Всего доброго, Андрей Андреевич, – сказала она торопливо.
И финка, поняв, распахнула дверь во всю силу крепких рук. На крыльцо поднимался Репнин, большой, раскрасневшийся, с ног до головы обсыпанный снегом.
– Это диво! – воскликнул Репнин, бессмысленно-радостно щуря глаза – с темноты ничего не видел. – Не успел и руку протянуть к звонку, и вот тебе…
Внезапная слабость охватила Настеньку.
– Господи, как же это? – выдохнула она, и голос, собственный голос разбудил ее. – Ах, Николай Алексеевич, вы в самый раз! – вдруг воскликнула она, сама подивившись своей храбрости. – Уж я мечтала-мечтала представить вас Андрею Андреевичу, и вы в самый момент… Андрей Андреевич, знакомьтесь: Николай Алексеевич, добрый знакомый Шарля.
Загремели кожаные калоши и стихли – Бекас поклонился.
– Добрые приятели Шарля и мне знакомы.
Настенька не теряла надежды спасти положение.
– Шарль показывал Николаю Алексеевичу тот проект вторых путей. – Она была самоотверженна в своей решимости. «Коли Шарль показывал Репнину проект вторых путей, значит, в самом деле они приятели добрые» – был смысл ее слов. – Помните, в тот вечер? – нашлась она.
Но у Репнина лопнуло терпение – не пристало прятаться за спину женщины.
– В католичество меня не обращали, и порога храма святой Екатерины я не переступал… – сказал Репнин, который этой репликой дал понять собеседнику, что неподсуден его суду.
Но Бекас не зря берег силы.
– Не тешьте себя, мосье. – Он придал этому «мосье» откровенно иронический смысл. – Ваше поведение противно не только католической церкви.
– Не слишком ли это? – произнесла Настенька, краснея, голос дрожал: игре и притворству пришел конец.
Но Бекас уже открыл дверь.
– Побойся бога. Анастасия! – крикнул он и вышел.
…Финка, открывшая было дверь и увидевшая хозяйку на груди Репнина, неловко шарахнулась в сторону, опрокинула могучими икрами кресло и понеслась прочь, обезумев от страха, а быть может, от радости, гремя тяжелыми башмаками, сдвигая мебель с привычных мест.
– Никого мне не надо, кроме тебя. Анастасия. Пусть все восстанет и ополчится.
Пусть все пойдет на меня войной. Отобью тебя у всех демонов.
Репнину казалось, что он шел сюда через море, полное грома и всполохов, и дошел до берега тишины.
– Знаешь, Николай, вот эта тревога и… ожесточила меня, и родила решимость, которой вчера не было.
Он привлек ее и ощутил, как она ладно слеплена – шея, руки, плечи, округлые и неожиданно хрупкие.
41
Елена пришла после одиннадцати – у Патрокла во флигельке горел свет.
– Ты почему так долго не спишь? – спросила она и припала холодной щекой к руке Ильи – почти весь Каменноостровский она прошла пешком.
– Сядь… Слыхала? Егор приехал.
Она все сразу поняла: мигом отлегло от сердца.
– Замани его утром сюда… – Он пододвинулся к ней, стул угрожающе заскрипел, миг – и развалится. – Сил нет хочу видеть!..
Она взглянула на Илью, и вдруг он показался ей таким беспомощным и дорогим.
– Да уж заманю. Только не волнуйся. – Она поцеловала его жесткий чуб.
В эту ночь Елена долго не могла заснуть. Наверно, не спал в своем флигельке и Патрокл. К тревожным вздохам ветреной тьмы, быть может, прибавлялись и его вздохи. Он видел сына шесть лет назад. На Балканах в ту пору гремели пушки, и русские дипломаты не часто наезжали в Петербург. Патрокл прорвался в Питер, но так и не сумел проникнуть в дом к сыну. Он видел его в окно. Три стекла разделяли их. Егорка был на расстоянии протянутой руки: его желтые с огнинкой вихры, его подбородок, его маленькие, будто прорисованные уши, все репнинское, неподдельное, настоящее. Сын стоял рядом, но казался мертвее дагерротипа. Только и было возможности для Ильи сделать Егорку живым: вскинуть кулаки и расшибить стекла, расшибить и прикоснуться к тонкой и теплой ребячьей коже: «Живой Репнин!» И вот Егорка в Питере, пятнадцатилетний, почти взрослый. Трудно поверить: здесь, через дорогу, рядом. Сберегут ли они его до утра? И вновь гудят бронхи и ветер притопывает по железной кровле и не может отогреть безнадежно замерзшие ноги. Только сберегли бы его до утра.