Из тьмы коридора выступил Ланской и аккуратно выдвинул навстречу Репнину поставленную ребром руку. Ланской заведовал в министерстве японским столом, прожил в Японии половину жизни и, вернувшись в Россию, сберег свои бледно-голубые с искоркой глаза, румянец на белой коже и льняной вихор, который решительно отказывался седеть. Во всем остальном он был чистым японцем, даже улыбался, всплескивал руками и вбирал в плечи голову так, как это делают только японцы. Речь его была причудливым сочетанием русских слов и японских интонаций.
Вслед за ними появился и Даубе. Репнин ощутил в руке сухую ладонь и рассмотрел в сумерках редкие, колюче торчащие, как у кота, усы.
– О царь-плотник… где же ваш фартук и рубанок? – произнес Даубе доброжелательно – очевидно. Егоровна сказала гостям, что Репнин все утро провел в мастерской.
Они прошли в гостиную в том же порядке: впереди строптиво самоуверенный Толокольников. достаточно привыкший к роли министерского старожила и не желающий с ней расставаться и здесь. Вслед за ним Ланской, который то и дело оборачивался и улыбался, и, наконец, целеустремленный Даубе.
Они вошли в гостиную, и Толокольников. не ожидая приглашений, опустился на диван, стоящий у задней стены, с грубоватой фамильярностью старшего, которого такая вольность даже украшает. Даубе неторопливо-расчетливо устремился к креслу по правую сторону от Толокольникова. Ланской выждал, отвесил поклон хозяину и утвердился на краешке стула, стоящего у окна, утвердился непрочно – не ровен час, ворвется в комнату сквозняк и выдует достопочтенного знатока японских дел вместе с японским столом, который он незримо представляет.
– Коли память меня не подводит, – произнес Толокольников. подняв тусклые, затененные седыми лохмами глаза, – я был у Алексея Петровича… в том веке! – Он слабо шевельнул пальцами, точно говоря о чем-то неопределенном. «Тот век» для него был уже понятием призрачным. – Да здесь ли я был у него? – спросил он, устремив на Репнина не столько глаза, сколько брови.
– Нет, Андрей Федорович, не здесь, то было на Фонтанке, за Летним садом, – сказал Репнин.
– Верно, сейчас и я вспоминаю: на Фонтанке. за Летним садом. Там еще была гостиная с золотой каймой по карнизу, не так ли? Однако помню! – Он просиял. – Алексей Петрович только что приехал из Неметчины, приехал… честь честью, с орденом! Красавец орден, на шею, с бантом и девизом, – рассказывал он охотно. – А потом поехал к Горчакову на доклад! Ах, это была картина! Александр Михайлович посадил меня в свое кресло и вонзил в меня глаза: «Вот кто истинный канцлер – его рукой весь Горчаков написан!» Да, меня усадил за свой стол, а Алексея Петровича рядом и зашагал по кабинету: «Ваше величество, как слуга и раб ваш преданный, не могу не обратить Вашего внимания на пример бескорыстного служения любезному нашему отечеству русского консула Репнина Алексея Петровича…» И пошел, и пошел! Расписал доблести Алексея Петровича, как писатель-колорист. как ученый и государственный человек; все там было – и мысль, и краски. Поставил государя в безвыходное положение: вешай на грудь Репнину еще один орден, и конец делу, теперь уже русский! Как на духу скажу: ежели бы турок окаянный не заварил бы тем часом кашу на Балканах, не миновать Репнину еще одной награды.
Толокольников крякнул еще раз и тихо обвел присутствующих неожиданно строгим взглядом. Репнин решил, что рассказом об ордене необходимая рекогносцировка закончена, теперь следовало переходить к сути дела.
45
– Однако в баснях ли дело, когда насущного хлебушка нет, а? – произнес Толокольников и шевельнул лохмами. – Вот цель нашего визита, впрочем, быть может, об этом скажет Кирилл Иванович? – Взглянул он на Даубе. и тот покорно в знак согласия склонил голову. – Но прежде чем Кирилл Иванович скажет свое слово, хочу заметить: не понапрасну я. древний старец, приволок сюда старые кости. В общем. пойми. Николай Алексеевич, не с праздным делом мы к тебе явились.
Лицо Даубе стало напряженно-строгим. Ланской улыбнулся и поджал губы. Глаза Толокольникова медленно отодвинулись в дремучее ненастье бровей и исчезли.
– Я, право, не знаю, как начать, – проговорил Даубе, а Репнин подумал: «И чего кривит душой человек – ведь знает, как начать и как кончить». – Николай Алексеевич, – произнес Даубе очень прочувствованно, – я не имел чести знать вас близко, хотя мы и проработали под одной крышей годы, – вымолвил Даубе единым духом и умолк, как бы подчеркивая значительность того, что сказал и намерен сказать. – Сознаюсь, испытываю немалую неловкость, что именно мне предстоит изложить вам сущность нашей общей просьбы. Как я полагаю, это имеет право сделать человек, который более коротко знаком с вами, – заметил он, а Репнин подумал: «И на том спасибо, что не обошел эту простую истину». – Вы, разумеется, знаете, что Советы предали гласности секретный архив министерства?