Желудок сжался в маленький твердый комок.
Джэнсон выпрямился, насколько позволяла нависающая веранда. У него ныли суставы от длительного напряжения. Ему пора признаться себе в том, что он слишком стар для подобного рода экспедиции – стар лет на десять. Ну почему он выбрал для себя эту роль, самую сложную и опасную? Джэнсон пытался заверить себя, что только он один согласился бы взяться за нее, пойти на такой риск; если не он, то никто. Он также убеждал себя, что лучше всех подходит для этой роли, поскольку самый опытный из всех. Говорил себе, что так как сам разработал план операции, то сможет лучше других при необходимости внести в него изменения. Но не было ли тут замешано и тщеславие? Быть может, он хотел доказать себе, что по-прежнему в состоянии сам сделать это? Или ему так отчаянно хотелось вернуть долг чести Петеру Новаку, что он взялся за дело, которое могло поставить под угрозу не только его собственную жизнь, но и жизнь самого Новака? Сомнения пролились на рассудок Джэнсона дождем игл, и ему стоило большого труда сохранить спокойствие. «Застывший, как лед, прозрачный, как вода». Это заклинание он постоянно твердил себе в течение всех долгих дней и ночей ужасов и мук, пережитых в лагере военнопленных Три-Тьен.
Катсарис стоял на том самом месте, где, как указывали чертежи, должен был находиться второй вход в подземелье – тот самый вход, существование которого делало возможным операцию.
– Вход там, где и должен быть, – пробурчал Катсарис. – Можешь поглядеть сам – вот контуры потайной двери.
– Это хорошая новость. Я люблю хорошие новости.
– Он замурован блоками из шлакобетона.
– Это плохая новость. Я ненавижу плохие новости.
– Кладка прочная. По всей вероятности, ей не больше тридцати лет. Наверное, это место часто заливало, поэтому было найдено такое решение. Впрочем, какое это имеет значение? Я знаю только то, что входа А больше не существует.
Комок в груди Джэнсона сжался еще туже. Застывший, как лед; прозрачный, как вода.
– Не беда, – постарался как можно небрежнее произнести он. – Воспользуемся обходным путем.
Но на самом деле это была настоящая беда, и у него не было обходного пути. Джэнсон лишь знал, что командир никогда не должен показывать подчиненным свою растерянность.
Они пустились в это предприятие, основываясь на самых приблизительных данных. У них имелись сведения, подкрепленные радиоперехватами, что Петера Новака содержат в подземной тюрьме, оставшейся с колониальных времен. Отсюда следовал вывод, подкрепленный здравым смыслом, что его усиленно охраняют. Значит, единственный способ проникновения в крепость был по воздуху. Но что дальше? Джэнсон даже не рассматривал план примитивной атаки подземелья в лоб – это поставило бы под угрозу как того, кого нужно было спасти, так и тех, кто пришел ему на помощь. Осуществимым план делала только надежда на одновременность действий: заложника предстояло освободить в то самое время, когда его охрана выводилась из строя. Но теперь второго входа в подземелье больше нет. Следовательно, нет осуществимого плана.
– Пошли со мной, – шепнул Джэнсон. – Я тебе кое-что покажу.
Пока они с Катсарисом возвращались к грузовому тоннелю, его мозг лихорадочно работал. Что-то должно быть. Постепенно эта мысль из призрачной превратилась просто в расплывчатую. И все же что-то лучше, чем ничего; надежда лучше отсутствия надежды.
Управляя световолоконной камерой, Джэнсон переместил поле зрения с солдат, сидевших за столами, на лестницу с вытертыми ступенями в глубине помещения.
– Лестница, – сказал он. – Площадка. Трубы. Бортик. – Примерно из середины площадки выступала железобетонная полка. – Дополнение недавнее. На мой взгляд, ему лет двадцать-тридцать. Оно было сделано тогда, когда здесь меняли водопровод.
– Незаметно туда не пробраться.
– И все же попробовать можно. Переход через открытое место – от площадки до бетонной полки – будет относительно быстрым, помещение наполнено табачным дымом, а эти ребята поглощены чертовски увлекательным кругом протера. Мы по-прежнему сохраним принцип одновременности действий, но только нам придется сделать главным входом наклонный тоннель.
– Это и есть твой запасный план? – выпалил Катсарис. – Да ты импровизируешь почище джаз-квинтета. Господи, Пол, это операция по освобождению заложников или джем-сессия?
– Тео! – Это была просьба о понимании.
– А какие у нас гарантии, что в подземелье перед камерой не дежурит еще один часовой?
– Любой непосредственный контакт с Петером Новаком опасен. ФОК это прекрасно понимает – заложника охраняют, но держат в изоляции от кагамских повстанцев.
– И чего они боятся? Того, что он зарежет охранника запонкой?
– Главари террористов боятся его слов, Тео. В бедной стране слова плутократа – штука очень опасная. Это гораздо более надежное средство бежать, чем напильник и веревка. Вот почему часовые держатся вместе и на удалении от пленника. Дай только заложнику возможность завязать отношения с одним из своих стражей, и кто может сказать, к каким последствиям это приведет? Помни, Тео, валовой национальный доход Ануры в расчете на душу населения меньше семисот долларов в год. Только представь себе, что бедный крестьянин-кагамец оказывается втянут в разговор с человеком, чье состояние измеряется десятками миллиардов долларов. Можешь сам прикинуть. Всем известно, что Петер Новак человек слова. Предположим, ты кагамский повстанец, и тебе предлагают сделать твою семью такой богатой, что это выходит за рамки твоей алчности. Ты обязательно задумаешься над этим предложением – такова человеческая природа. Конечно, идеологическое рвение сделает кого-то невосприимчивым к подобного рода искушению – как, например, это произошло с Халифом. Но ни один здравомыслящий командир не рискнет на это положиться. ЛПЧП – «лучше перестараться, чем пожалеть». Так что Новак под надежной охраной, но в полной изоляции. Это единственный безопасный способ.
Катсарис совершенно неожиданно улыбнулся.
– Ну хорошо, босс, жду ваших приказаний.
Оба уже перешли пределы страха; их охватило, по крайней мере на какое-то время, странное спокойствие.
Для того чтобы вынуть решетку, им пришлось приложить все силы, причем дополнительная трудность состояла в том, что сделать это требовалось бесшумно. Когда Джэнсон наконец оставив Катсариса наверху, пополз вниз, все его мышцы и суставы бурно протестовали. Он весь буквально скрипел от напряжения. И это было главным. Пистолет «беретта» в кобуре на бедре, казалось, впился ему в тело. На водостойкой краске, которой было измазано его лицо, выступили крупные капли пота, стекавшего обжигающими струйками в глаза. По своему горькому опыту Джэнсон понял, что его мышечный тонус восстанавливается далеко не так быстро, как прежде: мышцы оставались напряженными гораздо дольше – болели, когда меньше всего на свете ему было нужно бороться с физической болью. Много лет назад в разгар боя он чувствовал себя так, словно сам был оружием, бездушным автоматом, нацеленным на выполнение задания. Теперь же в нем стало слишком много человеческого. Пропитавшись потом насквозь, нейлоновый комбинезон начал прилипать к коленям, паху, подмышкам, локтям.
У него в голове мелькнула предательская мысль: а может быть, это ему нужно было остаться у входа в тоннель, предоставив Катсарису спускаться вниз? Джэнсон взобрался по каменной кладке к узкому прямоугольному отверстию, через которое можно было проникнуть на верхнюю часть веранды. Это отверстие, одно из нескольких, служило для стока воды, в противном случае заливавшей бы первый этаж во время проливных дождей сезона муссонов. Протискиваясь сквозь дренажную щель шириной восемнадцать дюймов, Джэнсон поймал себя на том, что дышит с трудом. Что это, усталость? Страх? Катсарис похвалил его план. Но они оба понимали, что он солгал. В этом плане не было ничего хорошего. Просто никакого другого плана не было.
Не обращая внимания на ноющие от напряжения мышцы, Джэнсон пробрался по служебному коридору, примыкавшему к парадным покоям северного крыла. Достав фонарик, он мельком взглянул на чертежи: вниз по коридору, затем налево двадцать футов. В глубине будет дверь. Ничем не примечательная. Камень, одетый в дерево. Незаметная дверь, ведущая в глубокую шахту. Два стула по обе стороны от двери были пустыми. Часовые, привлеченные общим смятением наверху, до сих пор лежат без сознания под верандой. То же самое можно было сказать относительно пары прикрытия, просматривавшей весь коридор. Семерых долой. Осталось еще семнадцать.