Выбрать главу

Через несколько секунд все было кончено. Джэнсон отметил, что лишь немногим из солдат хотя бы предоставилась возможность взглянуть в глаза своему противнику. Их безжалостно скосил обезличенный огонь из автоматического оружия, извергающего пули с частотой пятнадцать штук в секунду. Благодаря глушителям очереди из «МП-5К» были не только смертельными, но и неестественно тихими. Джэнсону потребовалось какое-то время, чтобы понять, что напомнил ему этот звук: шелест тасуемой колоды карт. «Смерть не должна так звучать», – мысленно сказал он себе. Это слишком тривиальное звуковое сопровождение для такого мрачного действа.

Теперь в помещении воцарилась странная тишина. Как только вернулись полумрак и тени, Джэнсон и Катсарис сняли очки. Джэнсон обратил внимание, что сорокаваттная лампочка без плафона, висящая под потолком, не пострадала. Солдатам, в отличие от нее, не так повезло. Трупы в беспорядке валялись на полу, словно пригвожденные к нему пулями с полыми наконечниками. Эти пули действовали именно так, как и было рассчитано: передавали всю свою энергию телам, в которые попадали, проникая в них на глубину несколько дюймов и останавливаясь там, уничтожая все встретившиеся на пути внутренние органы. Подойдя ближе, Джэнсон увидел, что некоторые из часовых были сражены наповал еще до того, как успели снять с предохранителя свои винтовки.

Но все ли здесь неподвижны? Присмотревшись внимательно, Джэнсон наконец кое-что заметил. Прыщавый парень, великолепно разыгравший последовательность из тринадцати карт, тот самый, кто поднял взгляд на бетонную полку, сполз со стула и лежал на полу. Его грудь была красной и липкой от крови, но рука тянулась к револьверу распростертого рядом солдата.

Джэнсон дал еще одну короткую очередь из своего «ХК». Еще один шелест колоды жизни и смерти, и парень затих.

Подземелье, превратившееся в место бойни, наполнилось спертым, тошнотворным запахом крови и содержимого перебитых пищеварительных каналов. Джэнсону был слишком хорошо знаком этот запах: запах жизни после того, как эту жизнь отняли.

О Господи. О Боже. Это была настоящая резня, кровавое побоище. Неужели это сделал он? Неужели именно для этого он и пришел в этот мир? Джэнсону отчетливо вспомнилась фраза из его служебной характеристики, теперь приобретшая особый, издевательский смысл: неужели это действительно «у него в природе»? В голове снова мелькнул последний разговор с начальником:

– У вас нет сердца, Джэнсон. Именно поэтому вы занимаетесь тем, чем вы занимаетесь. Проклятье, именно поэтому вы это вы.

– Возможно. Но, быть может, я не тот, за кого вы меня принимаете.

– Вы говорите, что устали убивать. А я вам отвечу, что настанет день, когда вы поймете: только так вы способны ощущать себя живым.

– Что это за человек, которому необходимо убивать, чтобы ощущать себя живым?

Что он за человек?

Внезапно Джэнсон ощутил, как к горлу подступает что-то горячее и кислое. Неужели он потерял это качество? Неужели он так сильно изменился, что теперь больше не подходит для возложенной на него задачи? А может быть, он просто слишком долго был в стороне от всего этого и необходимые мозоли размягчились?

Его тошнило, но он знал, что сумеет сдержаться. Только не перед Тео, его любимым учеником. Только не во время задания. Только не сейчас. Его организм не позволит себе подобных поблажек.

В голове прозвучал спокойный увещевательный голос: в конце концов, их жертвы – это солдаты. Они сознавали, что рискуют своими жизнями. Они были членами террористического движения, захватившего в плен человека с мировой известностью и давшего торжественную клятву его казнить. Охраняя гражданское лицо, несправедливо лишенное свободы, они поставили себя на линию огня. Они поклялись Ахмаду Табари, Халифу, принести в жертвы свои жизни – и все как один сдержали свое слово. Он, Джэнсон, лишь взял то, что ему предложили.

– Пошли, – окликнул он Катсариса.

Он снова и снова мысленно повторял слова оправдания, признавая, что в них есть определенная доля справедливости, однако это не делало его терпимее к состоявшейся бойне.

Переполняющее Джэнсона отвращение было его единственным утешением. Относиться к подобному насилию с полным равнодушием было уделом террористов, экстремистов, фанатиков – всей той породы, борьбе с которой он посвятил свою жизнь, той породы, к которой он, как ему мерещилось, отчасти уже принадлежал сам. Какими бы ни были его действия, то обстоятельство, что он не мог думать о них без ужаса, свидетельствовало о том, что он еще не превратился в бездушное чудовище.

Быстро спустившись с бетонной полки, Джэнсон присоединился к Катсарису. Тот подошел к окованной железом двери, ведущей в подземную тюрьму генерал-губернатора. Джэнсон обратил внимание, что подошвы ботинок Катсариса, как и его собственных, были скользкими от крови, и поспешно отвернулся.

– Эту честь я предоставлю себе, – сказал Катсарис.

В руке он держал связку больших старинных ключей, взятую у одного из убитых охранников.

Три ключа. Три массивных запора. Наконец дверь распахнулась настежь, и Джэнсон с Катсарисом шагнули в узкий темный коридор. Воздух здесь был сырой, затхлый, пропитанный запахом человеческих нечистот и пота, прогорклых от времени и превратившихся во что-то другое. Чем дальше от тусклой лампы под потолком, освещавшей караульное помещение, тем темнее становилось в коридоре, и в конце концов здесь уже просто нельзя было что-либо различить.

Катсарис переключил свой фонарик с инфракрасного на видимое излучение. Мощный луч света вспорол мрак.

Они остановились, вслушиваясь в тишину.

Откуда-то спереди доносилось шумное дыхание.

Узкий коридор расширился, и они увидели внутреннее устройство тюрьмы, насчитывавшей более двухсот лет. Она состояла из длинного ряда невероятно толстых железных прутьев, отстоящих всего на четыре фута от каменных стен. Через каждые восемь футов перегородка из скрепленного известью камня отделяла очередную камеру. Здесь не было никаких окон наверху, никакого освещения. Кое-где на выступах в стене сохранились старинные керосиновые лампы, освещавшие тюрьму еще тогда, когда она использовалась по назначению.

Джэнсон поежился, представив себе ужасы минувших дней. За какие провинности люди попадали в тюрьму генерал-губернатора? Разумеется, не за простые акты насилия одного местного жителя в отношении другого: с этим, как и прежде, разбирались деревенские старейшины, правда, время от времени получавшие указания вести себя «цивилизованно». Нет, Джэнсон знал, что в подземелье колониального властелина попадали непокорные – те, кто восстал против правления чужеземцев, кто верил в то, что коренное население острова могло само распоряжаться своей судьбой, сбросив иго голландской империи.

Но вот теперь тюрьму захватили новые повстанцы, и, подобно большинству других повстанцев, решили ее не ломать, а использовать для собственных нужд. Это была горькая и неоспоримая правда: те, кто штурмовал Бастилию, со временем неизбежно нашли способ снова ее использовать.

За решеткой царил полный мрак. Катсарис посветил лучом фонарика в дальние уголки камер, и наконец они его нашли.

Человек.

Человек, не обрадовавшийся, увидев их. Прижавшись спиной к каменной стене, он дрожал от страха. Когда луч света выхватил его из темноты, он осел на пол, забился в угол, подобно объятому ужасом животному, пытающемуся исчезнуть.

– Петер Новак? – тихо спросил Джэнсон.

Человек закрыл лицо руками, словно ребенок, наивно верящий, что если он никого не видит, то и его никто не увидит.

И вдруг до Джэнсона дошло: на кого он похож, с лицом, вымазанным черной краской, в черном комбинезоне, в ботинках, оставляющих кровавые следы? На спасителя – или на убийцу?

Фонарик Катсариса застыл на съежившемся человеке, и Джэнсон разглядел неуместную в данной обстановке изящную рубашку из тонкого поплина, хрустящую не от крахмала, а от грязи и спекшейся крови.

Глубоко вздохнув, Джэнсон произнес слова, произнести которые он даже не смел надеяться.