— Мы пришли за вами, — сказал Джэнсон.
Неуверенно оторвавшись от каменной стены, Петер Новак шагнул вперед, опуская плечи и делая глубокий вдох. Казалось, даже для того, чтобы вымолвить слово, ему требовалось приложить огромные усилия.
— Вы пришли за мной, — эхом повторил Новак.
Его голос был надтреснутым и сдавленным; наверное, он не говорил уже несколько дней.
Что с ним сделали?Негодяи сломили его тело или его дух? Тело, знал по собственному опыту Джэнсон, исцеляется гораздо быстрее. Дыхание Новака было хриплым, свидетельствующим о том, что у него пневмония, застой жидкости в легких, вызванный сырым воздухом подземелья, насыщенным спорами плесени. Но слова, которые он произнес, показались Джэнсону странными.
— Вы работаете на него,— сказал Новак. — Ну конечно. Он сказал, что остаться должен кто-то один!Он знает, что, когда я уйду с дороги, никто не сможет его остановить!
Эти слова были произнесены с настойчивостью, заменявшей разум.
— Мы работаем на вас, -заверил его Джэнсон. — Мы пришли за вами.
В беспокойно мечущихся глазах великого человека мелькнул ужас.
—Вы не сможете его остановить!
— О ком вы говорите?
— О Петере Новаке!
— Но ведь вы и есть Петер Новак.
— Ну да!Разумеется!
Вытянув руки по швам, он расправил плечи, словно дипломат на официальном приеме. Неужели он лишился рассудка?
— Мы пришли за вами, — повторил Джэнсон, пока Катсарис подбирал ключ из связки к замку в камере Петера Новака.
Наконец решетка распахнулась. Некоторое время Новак стоял, не двигаясь. Осмотрев его зрачки в поисках следов применения наркотических веществ, Джэнсон пришел к выводу, что единственным наркотиком, от которого страдал Новак, была психологическая травма пребывания в плену. Этого человека трое суток держали в кромешной темноте, несомненно, обеспечивая в достатке едой и питьем, но полностью лишив надежды.
Джэнсон узнал этот синдром, узнал симптомы травматического психоза. В том пыльном ливанском городишке он сам пережил нечто подобное. Непосвященные ждут, что заложники падут на колени, выражая признательность своим освободителям, или присоединятся к ним, чтобы сражаться плечом к плечу, как это показывают в кино. Однако в действительности так происходит крайне редко.
Бросив на Джэнсона отчаянный взгляд, Катсарис многозначительно постучал по часам. Каждая лишняя минута еще больше увеличивала риск.
— Вы сможете идти? — спросил Джэнсон, значительно резче, чем рассчитывал.
Новак ответил не сразу.
— Да, — наконец сказал он. — Думаю, смогу.
— Нам нужно немедленно уходить.
— Нет, — решительно возразил Петер Новак.
— Пожалуйста. Мы не можем терять времени.
По всей вероятности, Новак стал жертвой смятения и дезориентации, обычных для пленников, неожиданно обретших свободу. Но нет ли здесь чего-то еще? Нет ли у него стокгольмского синдрома? Не чувствует ли себя Новак обманутым своим знаменитым компасом моральных убеждений?
— Нет — я здесь не один! — прошептал он.
— О чем это вы? — оборвал его Катсарис.
— Здесь еще кто-то есть. — Новак закашлялся. — Еще один заключенный.
— Кто? — спросил Катсарис.
— Американка, — сказал Новак, махнув рукой в конец коридора. — Без нее я никуда не пойду.
— Это невозможно! — воскликнул Катсарис.
— Если мы бросим ее здесь, ее убьют. Убьют немедленно!
Взгляд гуманиста наполнился просьбой, затем приобрел властность. Прочистив горло, он облизнул потрескавшиеся губы и шумно вздохнул.
— Я не могу допустить, чтобы ее смерть легла тяжким грузом на мою совесть. — Его английский язык был аккуратным, точным, с едва уловимым венгерским акцентом. — И не хочу, чтобы она легла на вашу совесть.
Джэнсон понял, что к пленнику постепенно возвращается самообладание, он начинает приходить в себя. Пронзительный взгляд черных глаз Новака напомнил ему, что перед ним не простой человек. Этот аристократ с рождения привык повелевать миром по своему усмотрению. У него был к этому особый дар, дар, который он использовал на благо всего человечества.