Свобода или неволя… И он мчится под уклон шоссе, забыв о тормозах…
Свобода или неволя… И он сворачивает так круто, что грузовик едва не выбросило с дороги…
— О’кей!.. О’кей!.. — шепчет Джой с удивлением и азартом.
Но Зворыкин не думает уступать. Ведь это минута, о которой он мечтал всю жизнь: поспорить на равных с лучшей американской автомашиной. Та минута, которая решит будущее советского автомобилестроения — рванется ли оно бурно вперед или будет плестись в хвосте других промышленных отраслей. Но есть и еще что-то над всеми высокими соображениями двух людей, сжимающих баранки: самозабвенность до конца претворяющих себя в движение душ.
Спор идет по-русски, и это смутно чувствует восхищенный и слегка сбитый с толку Джой. Вараксин уже не помнит, что его приз — свобода, он весь отдался мужской борьбе.
Зворыкин забыл о больших и далеких целях, ему важно одно — победить.
И ни один из них не уступил в этом споре, сдался третий — фордовский грузовик. Уже вблизи от города он забарахлил, а на окраине, среди маленьких глинобитных домишек, зачихал, задергался и стал.
С бледным, грязным лицом, перекошенным отчаянием, Вараксин выскочил из машины и кинулся к мотору. Ему достаточно было одного взгляда. «Амба!» — произнес он и привалился к грузовику.
Подкатил Зворыкин, объехал их и резко затормозил.
— Чего загораешь?
— Все пропало, бобик сдох, — дергаясь лицом, сказал Вараксин, — подшипники расплавились.
— Тикай, — говорит Зворыкин.
Вараксин ошалело глядит на него.
— Ты сделал все что мог, это была честная игра. Тикай, тебя не станут искать.
Вараксин исчез. Механик успел закрепить буксирный трос. Зворыкин подошел к Джою и, сняв с руки часы, протянул ему.
— Нет, — замотал головой тот, — я проиграл.
— На память, как другу… — сказал Зворыкин.
Взревел перегруженный мотор, и побежали назад пыльные кусты акаций, стены домов.
Припал к рулю в последнем усилии Зворыкин. Лицо его черно и бледно, покрыто разводами масла и пеплом усталости и, как никогда, прекрасно…
Финиш. Бурлит взволнованная толпа. Покачиваются огромные тельпеки. Сверкают расшитые тюбетейки, белые панамы и кепки.
И вот в конце улицы появился грузовик, пыльный, наломанный чудовищной дорогой, стреляющий паром из перегретого нутра, вихляющий разболтанными колесами и величественный в этой своей неказистости, преодолевший тысячи страшных верст и доказавший всему миру, что советский автомобиль — есть!
Грузовик с другим грузовиком на буксире достиг финиша. Открылась дверца кабины, и на асфальт почти выпал худой, черный, страшный человек. Зворыкин отстранил кинувшихся к нему людей, прошел немного вперед и поцеловал грузовик в радиатор, упал на колени и поцеловал его в облысевшую шину, в порванное крыло, в лопнувший бампер. По лицу Зворыкина градом катятся слезы, оставляя за собой светлые ложбинки, дергаются под вылинявшей, порванной рубахой худые лопатки. Он рыдает, рыдает на глазах тысяч людей, всего города, всей страны, но ничего не может поделать с собой…