Как-то раз мой господин положил меня прямо на верхнюю полку, где и стояло большинство солений, и они, доселе предпочитавшие игнорировать меня, на этот раз решили оторваться на мне по полной. Припомнили всё: и мой низкий брэнд (до чего забавно слушать подобные упрёки от тех, кто в принципе лишён бренда), и мою кране низкую степень полезности.
— Окстись, набитая жиром дешёвка! Если ты не доведёшь нашего хозяина до инфаркта или инсульта, то уж точно приведёшь его к ожирению! Как тебе только не стыдно?! Как вообще такие подлые существа, как ты, которые только и могут, что обрекать неразумных людей на проблемы со здоровьем… как, повторяю, такие, как ты, могут стоять с нами на одной полке? Разве это не кощунство?!..
— В отличие от вас, я приношу своему господину радость. А что насчёт вас, о вы, иждивенцы, о которых вспоминают разве что на новый год и, в лучшем случае, после похмелья? Мелкие, подлые существа, как вы вообще вздумали говорить такие слова мне, главной фаворитке нашего владельца?
— Пока что. — Раздался глубокий старческий голос.
Поначалу я приписала эту реплику одной из баночек солений, но те были не в меньшей растерянности, чем я. И тогда мой взгляд упал в находившуюся за ними стенку.
Там располагался вмёрзший в лёд старый пельмень. Он был гораздо старше, чем любой из здесь присутствовавших; он вполне мог тягаться возрастом с самим холодильником
. — Он утолит все свои страсти и избавится от тебя. Твоя радость продлится недолго.
В ответ на это я хотела ответить какой-то колкостью, но было в его словах что-то неприятное, словно лёд.
Что-то роковое.
Видимо, не я одна эта почувствовала, так как остальные продукты то же замолчали — то ли из-за того, что им было нечего больше ответить, то ли из глубокой задумчивости, то ли из уважения к старцу-пельменю. Пельмени были обитателями морозильной камеры, в которой мы никогда не бывали, потому было вдвойне удивительно видеть его среди нас.
Прошло ещё некоторое время. Слова старца забылись, а привязанность господина ко мне всё росла. Он даже брал меня смотреть с собой телевизор, хотя раньше эта привилегия принадлежала лишь пиву. Я щедро поливала его яства своими дарами, на что он частенько ответствовал довольным «ух блин».
А однажды, в особо светлый день, когда в доме было непривычно шумно и радостно, он заправил мною особо большой тазик с оливье. Я была не в себя от радости, предвидя ту степень насыщения, что ожидала моего господина. Как обычно, он схватил меня своей сильной мужественной рукой и нажал, вызывая экстаз до экстаза. Он скучивал меня, давил на самые чувствительные точки, сцеживая всё до капли.
А затем вместо привычного блаженного отдыха в холодильнике меня бросили прямо в мусорное ведро.
***
С тех пор прошло N-ное количество времени. Может день — может год, может неделя — может десятилетие.
Сама не знаю.
Я коротаю свои дни тем, что лежу на городской свалке и по ночам гляжу на беззвёздное ночное небо, а днём отворачиваюсь от солнца и раз за разом вспоминаю свои счастливые деньки в холодильнике. Ох, сколько бы я отдала за то, чтобы ещё раз ощутить эту сильную руку, этот экстаз… но нет. Я совершенно опустошена, я совершенно никому нужна, ведь я совершенно далека от совершенства.
Понимаю, что так было предначертано с самого начала, что таков естественный порядок вещей во вселенной, а особенно — в обществе потребления, но… но…
— Но почему он меня бросил? Неужели вся та радость, что я ему принесла, ничего для него не значит? Неужели сейчас он пользует другую так же, как пользовал когда-то меня? Да чтоб он… да чтоб он… от атеросклероза умер!
Так я периодически сетую, и всегда мне в ответ вторит кладбищенское молчание: другие уже ничего не могли мне ответить.
И так — изо дня в день, и будет…
— Зачем ты говоришь такие ужасные вещи? — вдруг раздался голос.
Голос принадлежал какому-то комочку грязи, на который налип ворс и прочий сор. Такое жалкое, убогое, мерзкое зрелище…
— Он использовал меня! Использовал и выбросил! И…