– Не важно. Линда возьмет тебя с собой.
Я резко села и схватилась за голову.
– Зачем туда идти? Что там делать? Не бросаться же на него!
– Именно! Беги на сцену и целуй его. Слышишь? По крайней мере, лед тронется.
– Заки, помолчи. Это сплошные глупости…
– Ты сама просишь помощи! И я говорю тебе то, что сказала бы Мари. В таких делах она никогда не ошибается.
Я устало касалась лица кончиками пальцев, потом бессмысленно посмотрела на ладони: они были в сыре.
– Мне кажется, – пробормотала я с полным ртом, – что я должна его забыть…
Малыш усмехнулся:
– Голову не жалко?
–Что?
– Мигеля Мартинеса можно ТОЛЬКО ОБУХОМ из тебя выколотить.
Больше он ничего не добавил, скомкал оберточную бумагу и ушел. Я осталась со смутным ощущением, будто кто-то другой был на его месте – более взрослый, более отчаянный, точнее – отчаявшийся и пострадавший. Маленький Зак на все смотрел сквозь пальцы – и вдруг выдал такой неожиданный разговор, пусть неудобоваримый, но холодно эмоциональный, тональный, можно сказать, серьезный. В последних его словах послышалась боль, словно тщательно скрытая тайна – в полутонах. И почему это случилось именно в тот день, когда я узнала Джордана Шелли? А отчего Зак стал мыслить, как Мари? Разве он не противоречил ей всю сознательную жизнь? Так быстро мелькнуло его преображение – или, по крайней мере, озарение – будто призрак являлся, и вот уже прежний Зак прыгает и зубоскалит в коридоре перед вернувшимися девочками.
9. Мне не стало покоя.
За год любви Мигель настолько сроднился со мной и присвоился, что его реальная жизнь утратила для меня всякое значение – и даже присутствие. Я вдруг поймала себя на мысли, что никогда не ждала о нем каких-либо новостей – и просто забыла о самом факте его публичных выступлений, забыла о его победах, забыла за него болеть. Но чего я действительно не ожидала, так это того, что очередной чемпионат состоится в ближайшее время, с недели на неделю. Меня даже испугало такое известие – эта запланированная возможность посмотреть на него. Вот так – вдруг? Сразу – и все? Увидеть его – как нечто грандиозное, попадающее по голове; как смерть?! Что от меня останется? Как я буду отходить от этой призрачности, ведь реальной пользы не прибудет ни на грамм… По принципу – хуже не будет? Но что толку застыть на одном месте, да еще среди толпы, где каждый рад топтать оброненное сердце? Ни в одном зеркале не увидеть своих слез, а только отражать ими свет далеких ламп над его головой – это уже выше меня…
«…Тебя! А кто ты такая?» Действительно, кто я? Руки? Мысли? Голос? Или множество голосов? Все ли я, что есть во мне? Разве нет в человеке противоречивых склонностей с разной логикой доказательств, которые делают его то великодушным, то мерзавцем, причем на равное время и через равные промежутки?
«Пойдешь, – ядовито заметила другая сущность, – отправишься во что бы то ни стало. Перед продажей души своей ты бы колебалась чуточку дольше…» До чего же противный голос, я просто слышу, какой он противный! И так плохо – а тут еще надо мной смеются. Однако, совершенно непонятно: осуждают или нет? Или только подтверждают, открывают глаза? Мне кажется, что многие вещи я стала называть не своими именами – в итоге утратила чувство меры и полярность хорошего-плохого. Всякое настроение вооружает меня новой ложью. Сказала: «Все – или ничего!», – но тут же, через день: «Пусть хоть шерсти клок!..» Раньше я думала, что обладаю внутренним голосом, который из-за своей глубины, конечно, более разумный. Позднее с этой иллюзией пришлось расстаться, потому что два-три чудовища во мне точно сидят – готовые друг друга загрызть. Все они оказались внутренними голосами, глубинными сущностями, вариантами судьбы, которые я не могу идентифицировать, классифицировать, избрать или отбросить, потому тогда произойдет перемена, устремленность в одно, ответственность за это одно. А я – боюсь ошибиться… Я до сих пор верю, что во мне должно быть что-то разумное, но все так перемешалось – и сделалось одинаково безумным, гениально безумным, но сулящим равнозначные потери. Глобальная проблема: или Мигель, или моральный устой – несколько устарела, наверное, потому что однажды я, по принципу «клин клином вышибают», добавила ей значимости: или Мигель в рамках морального устоя, или НИКАКОГО МИГЕЛЯ (!). Это звучало уже хуже… Но даже здесь неизвестно, что более правильно. Быть зависимым от собственных сомнений – дело неблагодарное. В самом деле, где тут разумное решение: остаться дома или пойти посмотреть на Мигеля? По-моему, учитывая одинаковый результат, оба они совершенно абсурдны – и в этом выборе я неминуемо буду громоздить глупость на глупости. Если пойду – это будет слабость, если не пойду – дурость, ненужный героизм. Надо бы хоть выяснить, где меньшее зло – а я понятия не имею как. «Пойдешь, – оправдывается сердце, – через унижения к Мигелю…» – «Но разве в этом зале, – скорбно говорит еще кто-то, смахивающий на разумного, но, наверное, тихо помешанный, – будет настоящий Мигель? Это впечатление – слишком сильное, чтобы стать приятным. А я, как зомби, стремлюсь туда, где страдание больше, где оно новее…»