Значит, назло не пойду! Или наоборот?.. Если ты лишишься своего страдания, то будешь терзаться только сильнее… Интересно, кому я хуже делаю? И главное – за что? А может быть, это вовсе не я? Хотя оттого, что я – это я, я всегда и страдаю… Пугают на ощупь пересохшие губы, как у страждущего. Отсчитывает организм земную жизнь. К вечеру темнеет в глазах – и все надежды возлагаются и откладываются на завтра. К заходу солнца я опаздываю, желтого света в ее волосах еще сутки не увижу. Мысли уже вплетаются в строки печатной книги. Оказывается, все это время я читала. И даже что-то выучила – но не меньше, чем было задано. Всегда так получается, что я делаю одно, а думаю одновременно о другом – это у меня с детства. Получаются невиданные ассоциативные ряды: информация усваивается в образах. В свое время математические логарифмы напоминали мне тележки, где возничий – маленькое число внизу, которое называется основание. Дроби представлялись двухэтажными домами, формулы – табакерками с секретами, потому что с первого взгляда не удавалось определить, кто в них живет и что в итоге выскочит. Но я перестала быть формальным фантазером, обожаю теперь все маркирующее, запоминающееся, внешне странное и лишь субъективно объяснимое: если имена литературных героев звучные – готова прыгать от восторга. Слова овеществляются, то нравятся, то нет – и всегда разбегаются, из-за чего приходиться вооружаться цветными карандашами и заключать в рамки целые абзацы. Мысли расходятся с содержанием настольных книг, как и произведения мои не всегда вяжутся со своими заголовками. Часто на лекциях пишу между строк совершенно чуждое теме, но материал запоминается лучше именно в тех местах, где творится нагромождение. Я могу даже гордиться, что работаю одновременно на разных уровнях сознания, а на самом деле у меня просто не хватает времени каждым делом заняться отдельно. Приходится учить часами, вдалбливая в голову одну-единственную статью, потому что у меня с рождения нет ни понятия, ни памяти. А когда же мне разгребать накопившиеся чувства и писать по их мотивам романы? Я уже даже отдыхать не хочу – а только думать и думать! Ночь помогает, потому что я не сплю. Когда сижу за столом, то часто после 24 часов по местному времени мои думы становятся слишком непоследовательными: то на половине мысли исчезнут, то вспыхнут с несуществующими подробностями… А уж когда появятся красные человечки – не остается никакого смысла бодрствовать. Но стоит погасить лампы и коснуться подушки – все стройно начинается сначала, и я не могу забыться. Ужасная усталость шумит, не дает сомкнуть глаз – и тогда думается, думается и думается.
Лишь закат отгорит в волосах Энджи – и она тянет меня в постель. Если я уступлю, то не усну потом от возбуждения… Но она все равно не спит и ждет меня до глубокой ночи, а потом мы говорим. День совсем не сближает, хоть и делит нагрузку на двоих – при свете совсем другие обязанности, даже по отношению друг к другу. Мир кругом шумит от ритма, иногда бывает весело, и только после блеска сквозь прическу спускается под окна тишина – и даже темнота кажется ее следствием, абсолютной глушью. И мы говорим, как в театре, натянутыми голосами – а все равно, кажется, тихо. В зрительном зале темнота и беззвучие… Анна по ночам тоже не может успокоиться – говорит, что это посттравматическое расстройство. Я не знаю, когда она все-таки засыпает и даже не замечаю, в какой момент обрывается разговор – словно ухожу в себя, сосредотачиваюсь на недосказанном. Утром меня обычно теребит Зак, а ее уже нет в комнате… Сама я вижу сны только на рассвете, когда пора вставать. Естественно, что пробуждение мое отчаянное и скандальное.
Бесконечные думы взяли верх над моим существованием, большинство поступков, которые мне хотелось бы примерить, я совершаю мысленно. Это как во сне перед ответственным заданием: чудится, будто уже все сделано, сдано, одобрено… А просыпаешься – и с ужасом думаешь, что все еще только предстоит. Жить у меня нет сил: ни физических – а поскольку «в здоровом теле здоровый дух» – то и ни моральных. Вечерами очень часто я чувствую себя голодной – и это естественно, потому что после ужина может пройти часов шесть-семь упорного умственного труда. Но приходится терпеть – не могу же я наедаться на ночь! А долгожданным утром я просыпаюсь, к своему ужасу, абсолютно без аппетита, совсем не к столу – и кусок не лезет в горло. Полстакана чая – и будь здоров! Обеды у нас вообще не практикуются – без них я худею. Кроме того, можно здорово сэкономить и накопить очень небесполезные суммы; благодаря их отсутствию увеличивается усталость и к вечеру появляется приятное чувство удовлетворенности испытаниями… Я сама хотела, чтобы будни были бешеные и насыщенные – это хоть как-то отвлекает. Дел очень много – и есть все равно некогда: полдня идут лекции, потом надо бежать на остановку и ехать в спортклуб, потому что за столом можно досидеться до собственной окаменелости с последующей ископаемостью. В автобусе начинаем готовить уроки – и то, что мы жуем между делом, трудно назвать полноценным обедом. Мне приходится хуже всех! – они-то хоть завтракают… Долго ли, коротко ли, наступает ужин (регламентировано в восемь часов) – моя единственная отрада, когда я, наконец, отбросив все утренние тревожные предчувствия и дневные ритмы с какими уж есть результатами, могу угощаться. А потом я сижу и ничего не делаю – тридцать минут или больше, в зависимости от того, сколько длится обязательная тошнота с резью в правом боку… Но я не жалуюсь – кому будешь жаловаться на свои недостатки? Я борюсь с ними, как могу. Например, уже знаю, что в горизонтальном положении все проходит быстрее. А еще придумала игру с инстинктом самосохранения. Я очень тяжело переношу боль, и когда становится особенно плохо, мне хочется сказать: «Пусть ставят плохие отметки! Лишь бы кошмар закончился…» Вместо этого я твержу: «Пусть, пусть болит…, лишь бы Мигель полюбил меня, лишь бы Мигель был со мной!..» Так я учусь его любить – сильнее и крепче.