Как всегда, мысли об этом сделались настолько ужасными, что картошка встала поперек горла. Ленка положила вилку и вздохнула, погружаясь в уныние. Как жить? Выходит, и целоваться совсем нельзя? Ну, она и проживет так, потому что не всегда и хочется. Но кто из пацанов тогда будет с Ленкой иметь хоть какие-то дела? Им и поцелуев мало, каждый норовит рассказать, что уже вы девочки большие, вполне можете встречаться по-настоящему…
Она ушла в комнату, чтобы прогнать из головы мысли, стала распихивать по местам снятую уличную одежду. Повертела в руках недошитую кофточку-распашонку из небеленой марлевки, прикладывая к груди, повернулась к зеркалу. Кажется, поняла, чего в ней не хватает, чтоб супер. Нужно по всем швам положить толстую красную нитку большими стежками. А на кармашке вышить крупно тоже красным. Что-то смешное. Ну… ну например, LITTLE HELEN, специально не очень ровно, чтоб буквы торчали в разные стороны.
Ленка положила рубашечку на диван и, торопясь, ушла в кухню, быстро доесть картошку и заняться шитьем.
Под стрекот машинки пришла, наконец, мама с работы, загремела ключом, хлопнула входной дверью. Позвала вопросительно-раздраженно:
— Лена? Ты дома? Ох, как я устала!
Стеная, зашипела сквозь зубы (туфли снимает, догадалась Ленка, складывая рубашечку). Потом ойкнула, и снова застонала.
— Это не ноги, а какое-то уродство постоянное! Что делать, ну как болят…
— А ты не носи всякую гадость на ногах, — сказала Ленка, выходя и забирая сумку с полки, — это же не туфли, а кандалы какие-то.
— Нормальные туфли, — обиделась Алла Дмитриевна, хромая за дочерью, — мне Ирочка продала, очень недорого.
— Мам! А, ладно.
Ленка стала вынимать из сумки газетный кулек с яблоками, бутылки молока и кефира, булочку и буханку хлеба.
Алла Дмитриевна упала на табурет, растирая колено.
— Мне кажется, у меня тут шишка. Лена, посмотри, точно, шишка. Вот на колене прямо.
Ленка нагнулась, рассматривая обтянутое колготками колено. Пожала плечами.
— Нормальная кость. В смысле, коленная чашечка. У меня тоже на ней всякие там шишки. Так положено, мам.
— Но она болит!
— У меня меновазин есть, я шею лечила. Сейчас принесу.
И Ленка неумолимо добавила:
— И все пройдет.
Алла Дмитриевна неодобрительно посмотрела вслед уходящей дочери.
— Ты такая черствая. Другая бы пожалела мать. Я хожу, у меня голова знаешь, как кружится иногда. Кажется, вот упаду сейчас. И сразу сердце заходится, прям я не могу.
Ленка встала в дверях, держа пузырек темного стекла.
— Мам. Ну, ложись в больницу, обследуйся. В санаторий там какой поедь.
— А тебе того и надо, да? Чтоб я уехала. Куда я денусь, а кормить тебя? И эти еще все. Лена, они все приедут! Какой кошмар. Господи, ну а куда мне их укладывать спать?
— На, — Ленка сунула матери пузырек в дрожащую руку и ушла в комнату. Села за стол, вытаскивая тетради и книжки. Полистала и сложила стопкой, сдвигая на край стола. Уроки все были сделаны, написаны-сданы контрольные, до праздника всего-ничего, полугодие кончилось, учителя возятся с теми, у кого совсем одни пары, и нужно вытащить на трояки. До Ленки и прочих умников дела нет.
— Лена, — трагически воззвала мама из кухни, — тебе совсем нет дела, да? До меня, до нашей жизни.
— Была бы Светочка, — пробормотала Ленка.
— Что?
— Ничего! Я говорю, хочешь, я уеду! Сразу куча места освободится.
— Какая ты язвительная.
Ленка снова вышла. Идея ей начала нравиться.
— А что? Вон Ольке батя хотел путевку взять, а она отказалась. Десять дней, в Планерском. Может, у вас в профкоме тоже есть какие путевки? А ты тут со Светкой будешь воспитывать бабу Лену, у Светки это очень здорово получается.
Алла Дмитриевна горестно усмехнулась.
— Наш профком беден, как мышь церковная. Разве что, в какой лагерь у нас же в городе.
— Нет, — отказалась Ленка, — еще чего. Ехать, так подальше, посмотреть новое там всякое. Да и потом, мне не с кем. Олька не может, а Викочка уезжает к бабке. А Планерское — это где?
И она замолчала, сжимая в руке пузырек, который ей вернула мама. В голове стукнули молоточки, прямо по вискам изнутри, раз и еще раз.
— Планерское. Мам, это же Коктебель! Да?