Ленка мгновенно и резко ощутила его плечо, прижатое к своему, колени — его и ее, укрытые одним одеялом. Сказала поспешно:
— Нам когда обратно? Чтоб тебя не прищучила Квочка.
— Я в два часа обещал Веронике. Ну, в три, значит, можно.
— Обещал же в два? — попеняла Ленка, разворачивая конфету и суя ему в руку.
— Да. А она сказала, ладно, но чтоб до трех вернулись.
— Золотая у тебя врачиха.
Под одеялом его плечи шевельнулись. Кивнул, жуя конфету и хрустя вафельной крошкой.
— Она хорошая, да.
— Будем говорить, Валь? Сейчас вот.
— Если хочешь, пойдем смотреть вокруг. Новый год ведь. Море там, луна. А еще ракеты, красиво.
Ленка прислушалась к себе. Да. Новый год, ракеты. И вдруг разозлилась. Хоть раз в жизни, Ленка Малая, ты можешь свободно сделать то, чего хочется тебе? А не то, чего нужно хотеть — по всяким разным причинам, по целой куче этих причин.
— Не хочу вокруг. Хочу сидеть и разговаривать. Ну их, ракеты те. Нет, если ты хочешь…
— Нет.
И тут они вместе сказали, начиная вопрос:
— А у тебя…
— А твоя…
Отсмеявшись, Валик махнул рукой:
— Давай ты первая.
— Твоя мама, она — какая? И не приехала вот. Расскажешь?
На берегу, исчерченном желтым светом фонарей, стало шумно, гулял народ, компаниями, кто-то голосил песню, кто-то смеялся, визжали дети, а следом кричали им женские негодующие голоса, чтоб тут же рассмеяться. И шум был хорошо слышен, ложился на воду, как еще одна вода, растекался поверх лунных бликов.
Но внутри этого шума стояла своя, особенная тишина старого пирса, полная тихих звуков, которые не мешали. Плескала вода, обтекая столбы, и маленькое эхо ловило плеск, кидая его к открытым дверям дощатой избушки. Доски поскрипывали иногда, то внизу, будто там кто-то ходил, совсем невидимый, с неровными шагами, а то совсем рядом, когда Валик усаживался удобнее, меняя подогнутую ногу, или сама Ленка откидывалась к стене, чтоб прислониться уставшей спиной. Над головами в одном месте у дверных петель тонко свистело, еле слышно, наверное, сквозняк нашел там себе узкую щелочку.
И все эти звуки их собственной тишины не мешали слышать тихие голоса друг друга. Ленка и Валик говорили. Рассказывали друг другу, замолкали. Переспрашивали, иногда тихо смеялись. А после молчали, думая.
Ленка искоса смотрела на опущенное лицо мальчика, так близко. Сейчас ей хотелось одновременно двух вещей. Закрыть глаза, прислониться плечом, и слушать голос, который совсем рядом. И — сесть напротив, к другой стене, закутаться в одеяло. Чтоб видеть его лицо, когда говорит. В паузах приходила мысль, как сонная надоедливая муха, о том, что даже длинные десять дней кончатся и что им дальше? Как? Разъехаться и сделать вид, что не было ничего? Вернее так — о, как было. Сразу же начинал в голове частить будущий Ленкин голос, вот они сидят на «серединке», Рыбка слушает, фыркая, чтоб сдуть прядку волос. И Семки смеется в нужных местах, когда Ленка расскажет про Квочку, и как вылупили глаза уроды Лысый и Марчик…
Такое вот. Приключение. И после него жить дальше.
— Она хорошая. Я говорил. Просто… Она так сильно страдает из-за меня, что мне еще хуже. Ну, она ж не виновата. Я знаю, могла бы вообще орать там. Типа, а, отец какой козел у тебя. Ты извини.
— Что? А. Да нормально. Я понимаю.
— Как будто совсем нету хорошего в жизни, понимаешь?
— Да. Но она переживает. За тебя. Сам сказал, два раза чуть не помер.
— Лен. Говорят, а вот, побывал. На том свете. Я, конечно, не видел ничего. Просто…
У берега завыл лодочный мотор, и они вместе подняли головы. Валик поднес к свече пустую консервную банку.
— Нас же видно, — шепотом догадалась Ленка, — окна светят, да?
— Ага. Чуть-чуть.
Но лодка ушла в сторону, звуки уменьшались, пока совсем не утихли. Валик положил жестянку. А Ленка представила себе черный кубик на тонких перекрестьях железа и окрашенные розовым окна. Так красиво.
— Про тот свет, — напомнила мальчику, — ну, если тебе не паршиво говорить. Про это.
— Нормально. Я не видел ничего, но голова поменялась, понимаешь? Мысли. Я подумал так. Если я умру. Да ладно тебе, я же про мысли. Слушай. Если умру. Ну, чего я успею за год или там за пять даже? Если совсем короткая жизнь. Даже если бы я вундеркинд, ну выучил бы сто учебников. И хлоп — помер. Все равно. Мне говорил Павел Константиныч, это врач там был один, нормальный дядька, а ты говорит, просто живи, как будто не маячит впереди ничего страшного. Будто ты такой, обычный. Лен… Я знаю, он как лучше хотел, чтоб я не плакал по углам, ой-ой я бедный какой. Но как я могу — просто? Я же не дурачок какой-то, раз-раз и забыл все, бегает, смеется. Я так не хочу.