— Лопай, — кивнул доктор Гена и сам взял вилку, набирая ворошок желтой картошки.
Прожевав, спросил, пока Ленка методично ела, чередуя картошку-мясо-огурец:
— И почему снова ко мне, Лена-Елена? Подробности после, когда дожуешь, а вот это мне интересно. Такие секреты, что больше некому?
Она пожала полосатыми плечами. В зале кроме них никого не было, еще даже не время обеда, одиннадцать утра. И среди белого шелка и кружев, украшенных криво повисшими гирляндами и дождиком, они были таким цветным тяжелым пятном. Наверное, в кино это было бы хорошо, так снять, подумала Ленка, кладя вилку на край плоской тарелки.
— Некому получается. Вы взрослый. А еще — врач. Ну и… мы уже ж несколько раз общались. А еще я уеду вот.
— Исчерпывающе, — голос Гены стал несколько разочарованным, — а я-то решил… ладно, неважно. Хоть не беременная и не насчет заразы, уже утешила. А то я как тебя увидел в окне, так за сердце схватился.
Ленка подвинула к себе недоеденный салат. Вилкой стала гонять по майонезу горошины. Она ехала, а сколько там ехать, минут сорок, и всю дорогу ничего не видела, смотрела в мутное окно, и в глазах было мутно, хотя и не плакала. Просто вот — пусто внутри, совершенно пусто.
Панч хотел поехать с ней, но она рассердилась. Сказала звонко, дрожащим голосом, выпрямляясь на узкой лавочке под тенистой сосной:
— Ты что мне сердце рвешь? А там до Керчи поедешь, да? Сил нет моих, видеть не могу.
— Прости, — хмуро сказал Панч и отвернулся, вытягивая скрещенные ноги и кладя поверх руки со сплетенными пальцами.
Ленка посмотрела на его ноги, коленки под коробчатой новенькой джинсой. И вот тут чуть не заревела. Такой красивый. И ухо торчит, красное, среди черных прядок. А она выпендривается. Точно как мать, такой же театр устроила.
— Ты прости, — вздохнула и привалилась к его плечу.
Валик плечом дернул. Ленка ойкнув, почти упала и снова пристроилась, нажимая. Валик откачнулся, но она, закусив губу, качнулась тоже, и еще минуту оба пыхтели, раскачиваясь на лавке, пока, наконец, не захохотали оба в голос.
— Валинька, — сказала Ленка нежно, прижимаясь плечом в куртке к его плечу в куртке, — я и так на день опоздала, завтра утром в школу уже. И мои все поуехали, мне еще мать неделю концерты будет устраивать. Мне, правда, надо скорее, а если вместе, то мы еще до вечера будем в Феодосии лазить. Скажешь, нет?
— Та, да, — вздохнул Панч, — я так и хотел, уговорить же тебя.
— Ты меня вчера уже уговорил. И так буду виноватая.
— Ну, ты извини.
— Хватит уже.
А потом пришел автобус, и они залезли, чтобы сунуть на правильное сиденье Ленкину сумку, и вышли снова. Опять сидели на лавочке, болтали, и внутри Ленки вытягивались резиновые минуты, рвались, щелкая по сердцу, каждая — больно. И когда осталось этих щелкающих минут ровно три шутки, она проверила по часам, то Ленка встала и сказала решительно:
— Пойдем.
Валик смотрел чуть снизу, подняв к ней бледное, чуть загорелое лицо, полуоткрыв губы в трещинках от солнца и ветров.
— Уже?
Ей снова захотелось крикнуть на него, опять тем же материнским рыдающим голосом, и она промолчала, взяла его руку, сильно потянув. Увела не к автобусу (а внутри щелкнула, отрываясь от времени, еще одна минута), а за толстый кривой ствол, где была вытоптана земля, усыпанная иглами, и за крошечной полянкой начиналась путаница кустов.
Встала на цыпочки, обнимая его подмышками, прижалась, изо всех сил, запрокидывая к его лицу свое, отчаянное, с полузакрытыми глазами.
И они поцеловались. В первый раз за эти двенадцать дней, по-настоящему, оба. И под распахнутыми куртками колотились два сердца — непонятно, где чье, да и неважно.
Он, оказывается, тоже держал ее руками, поверх плеч, очень крепко, так что она повисла, отрываясь от его губ и совсем закрывая глаза, чтоб не смотреть, какое стало лицо у него. Трепыхнулась, не сумев вырваться, а он, кажется, забыл, что держит ее. И тогда открыла глаза и посмотрела.
У него было такое… такое лицо, что Ленка перестала бояться своей смелости. И бояться смотреть тоже. Жадно складывала в память брови, сошедшиеся к переносице, скулы, впалые и высокие, темные глаза, которые смотрели на нее так же, делая маленькие шаги, и она чувствовала их — по своим ресницам, губам, носу…
А минут уже не осталось, последняя рассыпалась на эти мелкие шажочки глаз, почти рядом, вплотную. И каждый шажок отмечал утекающую секунду.