— Оль, да подожди уже. Скажи, что там? Она что, серьезно…
Но Рыбка, не оглядываясь, свернула за угол и полетела дальше, сворачивая на другую сторону дома.
Тут светила высокая луна, стена была белой и тихой. И от подъезда художественных мастерских падала на белесый асфальт квадратная черная тень. Спутанные волосы Рыбки посеребрила луна, и они исчезли в темноте под квадратным навесом.
— Оля? — Ленка влетела следом, оглядываясь в бетонном закоулке.
— Тут мы, — шепот метнулся, Ленка пошла на него, щурясь на смутное шевеление фигур, где бордюр из бетона огибал стену широкой каменной лавкой. На ней сидели днем и вечерами курильщики и футболисты, свистели вслед Ленке, когда она независимо проходила мимо.
— Вы? — удивилась множественному числу, — Оля, а кто тут? Вы где?
И почти упала, схваченная цепкими руками, уперлась в плечи, отталкивая и разглядывая в темноте гладкие светлые волосы, — Семки? Блин, это ты тут?
И когда Викочка засмеялась, валясь на ее руки головой, придержала, шепотом ругаясь:
— Да она бухая в задницу. Семки, а ну сиди. Оля, что за фигня?
Рыбка коротко и зло рассмеялась, сидя и обнимая Викочку за плечи.
— Ага. У нее спроси. Ой, Валек, ой он меня проводит. Проводил, бля. Я ж домой, а она сидит, на пятом, прям у меня под дверями. Ваще никакая. Ты же ушла, а я прикинь, не могу домой, она там рыдает, в углу нарыгала. Ну я ее потащила вниз, говорю, пошли, я тебя домой. Блин, а Зорик уже ушел, так бы помог. Нет, не надо, а то будет потом ржать с нее. Короче, смотри, куда ее домой-то, она шо грязь.
— Валек, — трудным голосом согласилась Викочка. Икнула и заплакала, дергая головой по Ленкиным рукам, — Ва-а-лек… с-скотина.
— Ага, — согласилась Рыбка, — вот прям рот тебе открывал и лил туда. Ты что пила, дура? Водку? Водку да? Фу, вонь какая. И куртку вывозила всю. И плащ вон мне.
— С-само-грай, — возразила Семки. Повозилась, усаживаясь прямо.
Вдалеке проехала машина, посветила на белое лицо с россыпью еле видных сейчас веснушек, с зажмуренными глазами и открытым черным ртом. Поднялась дрожащая рука и легла поверх рта. Зато открылись глаза, темные в неверном зыбком свете.
— Ой, — невнятно сказала Семки, и глаза стали круглыми, — ы-ы-ы…
— Так, — Рыбка вскочила, дернула ее, поднимая, и поволокла к углу, где кончалась бетонная стенка. Нагнула через широкий бордюр-лавку.
— Рыгай.
— Не-е, — простонала страдалица, выдираясь из дружеских объятий.
— Малая, помоги, — пропыхтела Рыбка, железной рукой нагибая несчастную викочкину голову.
Ленка подскочила и, обхватывая дергающуюся спину, затопталась, бормоча что-то утешительное.
— Ну, давай, давай, Семачки. Тебе же легче станет, сразу. Ты, блин, как домой пойдешь? И меня там мать ждет. Да давай уже, чучело!
Через пять минут все втроем сидели на каменной лавке, привалившись к стене. Ленка и Оля стискивали боками вялую дрожащую Семки. И вполголоса переговаривались через ее поникшую голову.
— Когда она успела-то? Блин, она же ушла всего на полчаса раньше нас. Ах, девачки, ах Валек.
— Валек, — пробубнила Семки в собственные колени, — В-валек.
И добавила, поясняя, — любимый.
— Угу, — саркастически согласилась Рыбка, — аж три дня любимый. Чего ж он тебя не проводил, если такой любимый?
— Я… а я лахнула. От него. Он злой. Стал. Ненавижу, — непоследовательно рассказала о дальнейшем Семки, согнулась и икнула в колени.
— Оль, — после небольшой паузы сказала Ленка, — он ее хоть не трахнул? Как думаешь? Она же вообще никакая.
— Нет, — уверенно сказала Рыбка, — у меня свет, на площадке, я проверила. У нее колготки подвязаны резинкой, чтоб не сползали. Там узел, ну ты ж знаешь, как Семки его крутит, хрен распутаешь. Ну, я джинсы оттянула, смотрю, торчит. Как и был. Ты что ржешь? Вы достали, блин, ты чего ржешь?
— Пояс верности, у нашей Семки. Невинности. Она б еще проволокой колючей подвязалась. Ну ладно, хоть это хорошо. Оль, нужно по домам уже. А то мать выскочит, начнет тут шариться по углам, искать меня. Слушай, так ты про тетю Таню набрехала, да? Что она Викочку ищет?
— Ну. А что делать было?
— Да не, ты правильно. А то меня мать не пустила бы ни в жизнь.
Они замолчали. Вокруг тихо стояла октябрьская чернильная ночь, далеко ехали машины, за длинными почти уже спящими пятиэтажками, и это иногда меняло ночной свет. А когда шум их стихал, становилось слышно, как шепотом погромыхивают листья, которые еще в августе сожгло яростным солнцем и они остались ждать осеннего разрешения свалиться, наконец, с корявых и гладких веток.