Но повернуться Ленка боялась, кушетка тут же начинала шуршать своим полиэтиленом, и ей казалось, шорох на весь маленький кабинетик. А за столом сидит давешний врач, и такая стоит тишина, что слышно его дыхание и скрип шариковой ручки по бумаге. Если начать крутиться, думала Ленка, лежа с неловко свернутой набок головой, он услышит, встанет и еще чего доброго, придет за ширму, начнет спрашивать. И тогда она вдруг заревет, как маленькая. А дальше совсем непонятно, что делать, он станет совать ей салфетку или платок. Придется сморкаться и куда-то после девать это — мокрое, скомканное.
Шорох умолк и Ленка затаила дыхание. Тихий кашель, а потом слышно, как потянулся, сладко, напряженно, с еле услышанным стоном. Встал, тихо шагая, приблизился. Тень проплыла по белой поверхности и из-за ширмы вышла мама, встала, с укоризной качая головой.
— Господи, Лена. Мало мне проблем, я ночами не сплю, сердце болит без перерыва, за Светочку волнуюсь, и ты еще тут, со своими… своими…
Ленка резко открыла глаза, сжимая пальцами край одеяла. Никого, пусто. Из открытой двери в комнатку со стульями — тихий разговор, вот кто-то засмеялся, и другой голос что-то сказал.
Приснилось, с мрачным облегчением поняла Ленка, наконец, меняя позу, шурша клеенкой и укладываясь удобнее. Надо же, голова совсем ясная, а оно снится, как настоящее.
Да, с готовностью сказала ей ясная голова. И поставила Ленку на блестящий паркет перед длинным столом в учительской. Стол рядом с окном, и потому сидящие маячат черными силуэтами без лиц, а ее наверняка видно очень даже хорошо. Стоит, как в заученном когда-то стихотворении, на юру. Еще смеялись в классе, когда Элина объясняла, что такое «на юру» и что к имени «Юра» никакого отношения это не имеет.
— И что нам с тобой делать, Каткова? — вопрошал усталый металлический голос, неясно чей, будто собранный сразу из нескольких, из голоса Кочерги, директрисы, а еще классной — математички. И вроде бы даже русачки, которая была самая нормальная, но струсила и стала, как они все.
Ленка опустила глаза к блеску натертого паркета. Молча стояла, разглядывая деревянные плашки, а голос нудел, перечисляя ее грехи и было их без числа. Она и сама понимала — со всех сторон виновата. Но что делать, не знала совсем.
Кажется, теперь я знаю, почему Толька Приходько сбегал из дома по три раза на год, думала, пристально глядя в пол. Может быть, есть место, где ничего этого нет. Где все совершенно по-другому. И вдруг, если сбежать, его можно найти…
Устала слушать и подняла голову, открывая глаза.
В половинку длинного окна, отгороженного ширмой, бил яркий солнечный свет, зажигал бликами какие-то никелированные трубки и плоскости.
— Ой, — сказал за ширмой голос, и зашипел сквозь зубы, — да ой, же!
— Еще два раза, — прогудел мужской голос в ответ, — и до свадьбы заживет. Все, уже все. И не суйте пальцы, куда не надо.
Под шум и шевеление, шаги и скрежет стульев Ленка села, моргая и держа одеялко у груди. В кабинете кто-то замурлыкал, передвигаясь и звеня дверцами шкафчиков. Она кашлянула и пение смолкло.
— Пора, красавица, проснись, — густо сказал мужской голос, — а-аткрой сомкнуты негой взоры! Открыла?
— Я? — сипло со сна спросила Ленка, спуская ноги на пол и нашаривая ступней сапожки.
— Ты, ты. Просыпайся, мне уже из школы два раза звонили. Автобус у вас в… сейчас…
Зашуршала бумажка, что-то звякнуло на столе.
— В четырнадцать сорок. Тебе велено ноги в руки и успеть. Или в школу или на автовокзал. Слышишь?
— Да.
Ленка шарила в сумке, вынимая пудреницу, раскрыла, разглядывая по отдельности заспанные глаза, нос, рот, провела языком по зубам, поморщившись.
— Вылезай. У меня смена кончается, вместе и выйдем. Умываться будешь?
Ленка вздохнула и вышла, застегнув на животе надоевшую пуговицу джинсов. От стола ей улыбнулся молодой врач с черными усами и в белой шапочке ведерком на черных волосах. Толкнул пальцем зубную щетку в целлофанчике и мятый тюбик.
— Полотенце висит, вон. Туалет по коридору до конца и налево. Мухой давай, пока народ не набежал. Зубы тут почистишь, а я пока журнал заполню.