— Алло?
— Леник? — Кинг был добродушен и вежлив, — котик, сердце мое, ну не надо психовать. Ты там проснулась? А то мама уже волнуется, что ты заболела.
— Да, — невпопад ответила Ленка, — привет. Ну да. Что?
— Ты не забыла, у нас с тобой кроме всех этих лямур-тужур есть другие дела? Важные. Их надо порешать.
Он про деньги, тоскливо поняла Ленка, конечно, он про…
— Я тут звякнул сестричке знакомой, чтоб через пару дней тебя провела. Куда надо. Ну ты поняла, да? Мне только нужно, чтоб ты заскочила, перед этим. Ленник-Оленик, я же за тебя несу ответственность, да пусть мы слегка поругались, но я мужчина или как? Или что?
— Кто, — мрачно ответила Ленка, — не что в смысле.
— Верно! Скажи, что ты на меня не злишься. А я скажу, что я на тебя не злюсь. И что мы все решим, как два умных, прекрасных, замечательных, обаятельных, очаровательных, умных, ах да, сказал уже, человека, в-общем. Зайдешь, да? И дальше сама думай, как жить.
— Хорошо. Угу.
— Отлично, — удовлетворился Кинг, — скажем, в среду, ну я позвоню еще, пока Леник, целую в попку.
На следующее утро все разошлись, оставив Ленку наедине с мрачными мыслями. Жорик повез Светищу на последнюю ее неделю сохранения, собираясь, они вполголоса переругивались в коридоре, уже привычно и без особенных эмоций. А мама, гремя и чертыхаясь, убежала на работу.
Ленка долго валялась, рассматривая потолок с тонкими трещинками вокруг розетки люстры. Потом встала, и не умываясь, сделала себе кофе, снова вернулась в комнату.
Вытащила из ниши в шкафу стопку пластинок и стала крутить одну за другой, выбирая самые тоскливые и печальные песни. Скучала по Рыбке, сердилась на Викочку, вынимала их потрепанных конвертов знакомую музыку, такую — из недавнего общего прошлого.
— Там где клен шумит, — голосил певец Рыбкину любимую, — над речной водой! Говорили мы о любви с тобо-ой.
Ленка сердито убрала рычажок, сунула пластинку на ковер, взяла другую.
— Ах любовь, ты любовь, — затоковал Антонов, и она скривилась, вспоминая Пашку, которого сто лет не видела, девчонки говорили, уехал куда-то на заработки, на севера, ну и черт с ним.
Наконец, нашла самую сейчас нужную, поставила и застыла, обхватив руками колени и мрачно глядя перед собой.
— Я знаю теперь, — рассказывал тоскливый мужской голос, — я знаю теперь об одном! Путь многих потерь, мне близок теперь. И знаком…
В коридоре хлопнула дверь, и после шагов и шорохов к Ленке просунулась голова Жорика, сверкнули очки в тонкой оправе.
— Грустишь, бейба? Зайди, я тебе показать хотел.
Ленка удивилась. Оставила пластинку петь дальше. И вышла, мельком в зеркале увидев лохматую светлую башку и поникшие плечи под ситцевым домашним халатом.
Жорик сидел на тахте, непривычно аккуратно застеленной, с брошенными по ней цветными подушками. Поманил рукой, кладя рядом неизменную гитару. И уложил на острые колени толстый альбом, раскрывая его на странице с глянцевыми квадратиками фотоснимков.
— Садись. А то Светища не успела тебе показать, как мы там жили-поживали.
Ленка подошла, села недалеко, наклоняясь, чтоб тень от головы не заслоняла серых листов. От Жорика пахло одеколоном и немного потом, хорошо, что не носками, подумала она, разглядывая незнакомые фотографии.
— Это в аудитории, мутно, а вот она, на столе сидит. И я там, сзади.
— Угу.
Светка была такая, как всегда, тоненькая, в узких, сильно расклешенных джинсиках, в кофточке со шнурованным вырезом. Темные волосы гладко расчесаны, как у японской девушки в глянцевом календаре. Смеется, упираясь в стол тонкими руками, а ногами наверное болтает, одна смазана в тени стола. Жорик маячит сзади, с лицом в тени, а вокруг него несколько девочек, одна протянула руку, поправляя ему волосы, другая держит гитару в опущенной руке.
…
— Карусели. В парке. Мороженое ели, у нее потом горло болело, злилась, а наорать не могла, хрипела. Лупила меня подушкой. Я к ним в гости пришел, потом, ну не один, с ребятами. Сперва на улице пели. Серенаду. А вот, на этом.
Тонкий палец уперся в другой снимок. Там — тротуар между густого крыжовника, и посредине Жорик, стоит на колене, рот открыт, глаза скошены. Гитара, конечно же.
…
Дальше — они в обнимку, Светка впереди, вокруг ее плеч руки Жорика. Смеются вместе.
…
— О. А это на буряке. Грязища была. И холод. Девчонки, как те немцы под Москвой, замотались кто во что. Потом бегали за нами, отобрать фотографии.
Но Светища и тут была миленькая, закутанная в какой-то платок с кистями, которые торчали вокруг лица лепестками серого подсолнуха. Сердитая, наверное, от холода, с надутыми смешными щеками. В руке блестящее, тоже серое ведро.