— Я тебя люблю.
Глаза закрылись. По конопатым щекам поползла краска, заливая скулы, виски и лоб, покрытый испариной.
— Я тебя каждый день смотрел, в окне, ждал, когда ты через двор. А сначала не понял даже, что это ты. Ну… ты там не в халате же. Платка нет. Волосы такие. Ты когда второй раз пришла. Это четверг был. Вышла с палаты и сняла, этот свой. Перевязать. Одеть. Я тогда понял, дурак я, что по двору утром, то ты шла. А ты мне потом. Конфеты. Как в детском саду, да? Мне между прочим, семнадцать скоро будет. В январе. Я просто худой такой, из-за остеогенеза.
— Глупости, Паш. Я приносила, потому что сама их люблю. Хотя мне уже семнадцать. Я шоколад всю жизнь любить буду, даже взрослая. Даже старушкой. Ну, ты чего? Теперь вот два дня тебе валяться, как в пещере какой. И шумно тут. Люди ходят. А поехал бы, там все новое, говорят, хорошая клиника.
Говорила, стараясь не торопиться, но чтоб он не стал снова, о любви. Но мальчик перебил, открывая глаза, странного, голубого с коричневым, оттенка:
— Я не мог, пока ты не пришла. И вообще, я не хочу, там, где тебя не будет. Я же сказал. Я тебя люблю. Лена.
— Ну… — Ленка не знала что сказать. Рука, лежащая на его плече, затекла, в пальцах пульсировала кровь. Хотелось убрать ее, но обидится, и было ужасно его жаль. Хрустальные дети, так сказал о нем Гена, их называют так, хрустальные, или хрупкие дети.
— А ты меня жалеешь, да?
— Вовсе нет, — но соврав, Ленка тихо на себя рассердилась, и тут же поправилась вслух, — жалею, да. Имею право. Я женщина, мы должны жалеть мужчин.
— Лучше бы ты меня любила, — глухо сказал Павлик, — хоть немножко. Хоть самую капельку. Я бы нормально тогда уехал.
— А я и люблю. Зря я конфеты тебе таскаю? Никому, только тебе. И не капельку.
Он тяжело дышал, плечо под ладонью подергивалось. Скоро заснет, поняла Ленка, надо еще немножко посидеть с ним.
— Очень больно, — виновато сказал мальчик, — не засыпается никак, от боли. Ждать надо. Ты посидишь? Со мной?
— Конечно.
Застонав, он повернул голову, вытащил руку из-под простыни.
— А ты можешь? Этот вот. Платок.
— Снять? — Ленка увидела его кивок. И стащила косынку, сунула пальцы в светлые пряди, растрепывая их по плечам пышным облаком. Улыбнулась его восхищенному взгляду.
— Такая красивая, — Павлик неглубоко и быстро дышал, руки лежали поверх простыни, пальцы сжимались и разжимались, — ты меня поцелуй, Лен, один раз. Я больше не буду. Просить. Только по-взрослому.
Его голос стал еле слышным, и Ленка нагнулась, рассыпая по его плечам свои волосы.
— Меня никто ж еще.
— Я тебе ничего не сломаю? — она убрала пряди, чтоб не мешали. Взяла руками его лицо, удобнее поворачивая к своему, — а то мало ли. Ну извини, шучу.
Это был очень нежный и очень бережный поцелуй, долгий-долгий. От Павлика пахло зубной пастой и слабо, но резко — лекарствами, а еще какой-то травой, наверное, это мама приносит ему всякие целебные отвары, думала Ленка, отрываясь от его губ, а он делал вдох и снова тянулся к ее лицу. И она послушно подставляла свои губы, целуя его второй раз. И третий. На третьем поцелуе он заснул, укладывая голову на подушку и приоткрыв рот, задышал спокойнее. Ленка выпрямилась, ее рука была крепко взята горячими пальцами. Она попыталась вытащить ладонь, но Павлик сжал руку сильнее, и она побоялась. Села удобнее, поворачиваясь к проему в общий, ярко освещенный коридор. И увидела Панча.
Он стоял, совсем рядом, в пяти шагах, прислонясь к стене, и смотрел, как Ленка сидит, держа руку в руке спящего мальчика. Которого только что целовала, долго, нежно, три раза подряд.
Ленку дернуло, будто кто-то с размаху огрел ее по спине. Она беспомощно смотрела на серьезное лицо, бледное, с худыми скулами, с черными волосами, что ложились вдоль шеи, спускаясь на плечо. Пошевелила губами, снова пытаясь вытащить руку, но Павлик сжал крепче, притискивая к груди.
— Валя! — гулко прозвучал в коридоре женский голос, — Валя, ты что застрял, пора, опоздаем же.
— Валя, — шепотом повторила Ленка, пытаясь увидеть Панча через стремительно набегающие слезы. Моргнула, открывая рот, чтоб сказать громче. Но Панч кивнул, повернулся и исчез за кафельной стенкой. Через мгновение его голос послышался вместе с быстрыми удаляющимися шагами:
— Иду, Вероника Пална, я тут.
— Скорее, — торопила сердитая Вероника, — давай бегом.
Каждое слово отдавалось у Ленки в груди, так резко, что казалось, Павлик услышит и проснется. Но он лежал неподвижно, все так же держа ее ладонь крепко прижатой к своим ребрам. Таким хрупким, стеклянным.