Миша Финке позвонил этим же вечером. Ленка сняла трубку на первом звонке, будто ждала его, и сердито сказала, вытирая другой рукой мокрые глаза:
— Алло. Миша, это вы?
— Гм. Я, — отозвался густой мужской голос, — а…
— Меня Лена зовут. Геннадий, то есть Геннадио ваш, он сказал, вы поймете. Не обидитесь. Потому что мне правда, очень надо было. По-серьезному.
— Хорошо. Лена.
— Так вот. Я тут читала, вы пишете. Миша, я можно на ты, потому что мы с Геной давно на ты уже. Вот. Я подумала, что человек, такой человек, ну я после расскажу, что подумала. Я насчет совета. Понимаешь, я все равно его люблю, хоть все перевернись. Не Гену, нет. Вальку Панча. Он мне брат. По отцу. И куча всего наслучалась. Я сама виновата, полезла, куда не надо. А сразу к нему я не могла, потому что сама виновата. Так что я решила работать, и когда долг отдам, то и поеду. А теперь он меня увидел, с Павликом этим! Я не могла не поцеловать, он же хрустальный! Ты знаешь, да? Хрустальные дети, у них кости ломаются всю дорогу. Я целый день просидела рядом, меня, наверное, уволят теперь, и наплевать. Завтра мне в родильном работать, но я потом вернусь, к Павлику, и может ночью тоже. А Панч взял и ушел, ни слова не сказал даже! Конечно, он там ждет, что я приеду, это же близко. Или позвоню. Может, он сам звонит мне домой сейчас, а меня нет. И вообще, ему сказали наверное уже, что я тут месяц. Больше месяца! Конечно, он обиделся. Что я не еду. Я ведь ему обещала. И говорила, что люблю. А сама не брала трубку! Миша!
— Да?
— Что мне делать теперь? Я не могу поехать раньше. Павлика увозят послезавтра. Не реву я. Я так. Немножко. Подожди.
Ленка убрала от уха трубку, вытерла нос платком, шмыгая и подвывая. И снова сердито закричала туда, в нагретую дыханием черную чашечку:
— Гена думал, чего-то умное мне скажет, а сам в кусты, а что, а утро вечера. И больше никто. Только вот ты, потому что я читала, я твои тетради прочитала, не все. Там непонятно есть, но много прочитала. И фотографии. И хорошо, что ты понимаешь. Что делать. Я тоже так и решила. В общем, если любовь, настоящая, то все сложится, как надо. Если Панч не понял, и не появится, я послезавтра поеду, как только Павлика заберет машина. Спасибо тебе. Я вот знала, что кроме тебя, мне никто. Ты прав. Мне сейчас кажется, что все ебнулось, что нужно срочно, туда, все объяснить. А оно не может. Ебнуться. Если настоящее все. Это же не книжка какая, где ах, увидел, не понял, и на двадцать лет поругались. Правда же?
— Конечно, — согласился внимательный Миша.
— Вот, — сказала Ленка и расплакалась, на этот раз от облегчения, — вот, я знала. Спасибо тебе. Миша, ты самый умный, я таких вообще никогда. Привет Геннадио я передам. Пока. Еще спасибо.
— А…
Но Ленка уже положила трубку. Ушла в ванную, умылась, шмыгая, вытерла горящее лицо полотенцем. В комнате свалилась на диван, свернулась, поджимая коленки к груди. И заснула, с нахмуренными бровями и выдвинутым подбородком.
Утром в субботу Ленка ехала в автобусе, таком, до щекотки под ложечкой уже знакомом. Она была тут осенью, проезжая холмы предгорий, нежного бежевого оттенка, золоченого солнцем. Была зимой, когда у скал, что вырывались из травяных бугров, светили снеговые пятна. И вот — лето. Те же самые места, но битком набитые яркими летними цветами по огромным заплатам сочно-зеленой травы. Если бы Ленка не волновалась так сильно, то обязательно удивилась бы. В Керчи вся трава уже выгорела на солнце, волнистая от курганов степь стала рыжей, до рези в глазах желтой под бледной синевой неба. А тут, совсем, казалось бы, недалеко, все сочное, зеленое. Но Ленке было не до сравнений. Она стояла в круглом углу задней площадки, стиснутая женщинами в смятых цветных сарафанах, мужчинами в перекошенных шортах разной длины. Отклоняла лицо от детских рук — кого-то родители держали на руках, и старалась ни на кого не наступить — кто-то там, на уровне взрослых коленок, вел свою самостоятельную детскую жизнь. Голова звенела от возгласов, детских криков, смеха и разговоров. Мысли мелькали, Ленка, спохватываясь, пыталась придумать, что скажет. Тут же память кидала ей, как мячи, обрывки воспоминаний, перемешанными картинками. Глаза Панча, его рука, и надкусанный пирожок на рваной газете, лист пальмы перед глазами, и вдруг — гребень Хамелеона, сиреневые крокусы, выбежавшие на грунтовку, такие нежные среди начала крымской зимы. И снова, глядя на плывущие над перекошенными чужими плечами цветочные поляны и зеленя, Ленка пыталась придумать слова, повторяя их, будто готовилась к экзамену.
«Валинька… я сказать должна. Все-превсе. Тебе. Потому что… А Кинг, понимаешь, это из-за того, что мы с тобой…»