- Правильно, - сказал Ефремов, - у наших меньшевичков не все еще гайки ослабли. Нас в оборот берут - слышите?
Бой шел где-то под перевалом. Выстрелы шли с разных сторон.
- Так, - сказал, повеселев, Ефремов. - Давай сюда ротных, давай сюда взводных! Николай Эльмарович, берите-ка ваши пушки, двиньте, пожалуйста, легонечко шрапнелью, а потом увидим. А потом и гранатой. Сейчас мы все согреемся.
Молодцы часовые, не прозевали. Запомним сие для потомства.
Аузен, Николай Эльмарович, комбатр,
расстроивший нервы еще в мировую войну
Кто бы поверил в отряде, что Николай Эльмарович Аузен больше всего боится темноты? И однако это было так. Ему казалось, что он умрет непременно ночью, однажды ночью. Никогда никому он не говорил об этом. Он синел от ужаса с ног до головы.
Пункт 815 Полевого устава: захваченные высоты немедленно закрепляются за собой артиллерией!
Огонь! Полночный удар горной пушки пришелся в каменные осыпи. Шесть с половиной кило тяжести ударилось в каменную башню. Стена охнула. Невидимые камнепады долго стонали, содрогаясь и грохоча. Узкие щеки Аузена побагровели от вспышки выстрела.
Огонь!
Весь нижний мрак, - тот, что ползал под ногами Аузена, - вопил навстречу, перекатывалось в каменных ладонях эхо выстрела.
Днем переходили реки вброд. После этого на отдыхе смазывали снарядной мазью дистанционные и ударные трубки и дульца гильз. Внимание всему, а вот у лошадей нагнеты и потертости - Аузену не хватает двух глаз.
- Огонь!
Грохоты возвращаются обратно, как разрывы неприятельских гранат, но у неприятеля сейчас нет пушек, нет даже пулеметов - тревога подымается к самому сердцу, как те вечерние облака. Бедное сердце, перегоревшее еще в огне мировых сражений, мрачное, страдающее сердце комбатра Аузена! Нужно бить по каменным осыпям, тогда на голову врага сыплются камни, осколки скал.
И уже ясно было разделение. Вот Аузен, кости и мясо которого перепутаны, сломаны смертельным страхом, слезы на глазах от внутренней боли, больной человек, боящийся не за участь отряда, не за себя, а только за удары истрепанного, негодного к употреблению сердца. Вот другой Аузен, стоящий в черной бурке чертом, неколебимо у орудия, без сигнальщиков, без связи, без пристрелки, застигнутый врасплох, поражает мрак - Аузен "а службе горной артиллерии, специалист, которого в отряде, если он сейчас умрет, некому заменить полностью. Если бы не этот второй Аузен, Аузен долга и воли, первый Аузен сел бы у орудия, сполз на землю с лафета и заплакал бы, закрыв лицо руками, потому что больше всего на свете он боится темноты - не смерти, не мучений, не боя, - он боится только темноты.
- Огонь!
Красноватый призрак выстрела - душа взрыва - не может осилить ночь, наваливающуюся всей черной тяжестью на плечи одного человека. Ночь жжет плечи сквозь бурку - это, может быть, ветер и холод; темнота оседает крупинками на лбу - это, может быть, и снег. Аузен хочет огня, не этого сверкающего и гремящего, на секунду, а хорошего, доброго длинного огня, низвергающего темноту. Он чиркает спичку за спичкой, одни вовсе не горят, другие вспыхивают и гаснут. Когда он спит ночью, он закрывается с головой.
- Огонь!
Это голос другого Аузена, которого все знают и любят; он бережет людей и лошадей, он знает орудия, как самого себя.
Как самого себя. Он прячет лицо в бурку. Слезы льются по щекам. Сердце глухо поворачивается, как корабль, севший на мель. Это больной Аузен, с растерзанными нервами, не может переживать спокойно ночь. Нет, никто не должен знать, что Николай Эльмарович Аузен, исключительный солдат, до слез боится темноты. Это никого не касается. Это его личное дело.
Это очень странно - такая детская болезнь у взрослого. Это очень страшно. Пускай это умрет вместе с ним и его проклятым сердцем. Посинелыми губами от холода (от страха) он командует:
- Огонь!
Дикий удар пушки приходится на каменную стену. Невидимые камнепады ревут на все четыре стороны долго и уныло.
Курков, Петр Осипович, красноармеец,
на вечере воспоминаний о гражданской войне
Самое, скажу, неинтересное, гражданские товарищи и товарищи бойцы, воевать ночью. Тебя, правда, не видно, да и ты не видишь ни ручки. Заночевали мы, можно сказать, стоя.
Какой там нерасчет вышел, а пришли мы, мать дорогая, на пустейшее такое место на верху горы. Ни сесть, ни лечь. Скулы свело - мороз, того гляди, ударит, а одежонка у всех поистрепадась изрядно. Не могу себя найти обмерз весь. Бойцы, какие послабже, пищать начали, как птицы, ей-богу! Не можем понять, чего комиссар с командиром соображают.
Ни тебе пня, ни огня, ни кусточка - веточки никакой.
Воды - и той нету. Лежит снег, и скука такая - тошнит от той скуки. И как ни прижимайся друг к другу, как ни дыши в рукава, нет тебе согреву. Одно слово - верх горы, в небо уперлись - конец свету. Падение дисциплины, думаю, пойдет срочно. Уже винтовки иные держать не в силах, и помутнение в глазах у всех от снега и от скуки этой горной такое, что не дожить до утра без несчастья никак. Погоди, что вышло. Проведали, что ли, через шпионство о нашем таком положении недобитые какие-то бело-зеленые банды из меньшевиков - и начали, подошли и начали часовых щупать. Думают - смерзли, застыли или заснули. А те их и покрыли со злости, с морозу. Ну, и пошла перепалка.
И с той самой пальбой, гляди ты, положение меняется, и сразу в нашу пользу. Самые тихие стали свое дело вспоминать.
Тут и команда: "Становись!" И стали все становиться, и кто не мог и кто мог - все разом строились. Гляжу - и легче душе становится. И пошли мы в обход сбивать врага, и по каким каменьям - дух вон! И с таким темпом пошли, что летели с камня на камень, со второго на пятый, и не было нам остановки.
И стреляли, чтобы согреться, и стреляли сначала почем зря, а потом боевое задание без выстрела стали выполнять, и, как не жрали мы с вечера, - легкость в ногах была такая, что лезли мы прямо на скалы. Скалы такие чудные, что утром глядели, не верили - мы ли это лезли или не мы.
И никаких уныний не наблюдалось. Я как старатель кавказских многих видов такое первый раз дело видел. И отстать никто не хотел, и те, что, как птицы, пищали, говорили полным голосом и ругались во весь дух. Банды мы сбили начисто, и следа от них не осталось. Очистили путь всему отряду и тут сели отдыхать на камни, и огня не надо - пар от шинелишек идет, как от самовара. Все согрелись, пока по камням прыгали и лицом к лицу врага искали. А он сгинул, как в воду, - убежал. Это всегда бывает, если обход правилен, - теряет враг позицию и, если налегке, бежит впустую, а если с обозом - извините, обоз нам оставляет. Ну, тут, значит, налегке были.
И, угнав нашего классового врага, зашли мы, конечно, в село ихнее и там спали и ели в тепле. Много нам, конечно, артиллерия помогла. Я в Хунзахе тридцать дней вику жрал, а такого боя не видел. И в Хунзахе артиллерия очень помогала. Но это интересно только снутри, а снаружи - воевать ночью неприятно. И убьют если, то, конечно, не страшно, потому темно, а если ранят, хуже - потому не сразу отыщут и подберут, смотри, на другой день еще.