В свое время его вызвал из Новгорода митрополит Макарий как человека благочестивого, книжного и решительного. Последнее его качество вскоре понадобилось. Лета 1547 от воплощения Слова, после праздника Троицы начались на Москве пожары. По сообщению летописца, 21 июня бысть буря велика и потече огонь, якоже молнья и пожар силен промче во един час две части города Занеглинье и Чертолье. Потом буря обратилась на Кремль, где загорелись церкви, Оружейная и Постельная палаты, а затем и царский двор. Сгорели в пламени «Деисус» Андрея Рублева и многочисленные иконы греческого письма. Страшно-ужасно было смотреть на ту геенну огненную, словно перенесенную из преисподней на московские улицы и площади. Всякие сады выгореша до черного угля, сокрушался летописец, и в огородах всякий овощ и трава. Семнадцать тысяч мужеска пола и женска и младенец погибли в огне. Митрополит Макарий сам чуть не разделил такую участь. Только ночью престала огненное пламя. Несчетное число людей, разоренных до подошвы, озлобленных и негодующих, остались без крова и без имущества.
Всем москвичам от вихрастого мальчонки до седого старика, от глупой бабы до ученого монаха стало ясно, что дело здесь непростое. Москва сгорела не иначе как волшебством. Находилось много свидетелей, видевших, как чародеи вынимали сердца человеческие, мочили их в воде, а той водой кропили по улицам — оттого пожар и поднялся! Пирожник Сенька Драный узрел над огнем сороку, а в той сороке узнал княгиню Анну Глинскую, она-то и была злодейкой — виновницей неслыханного дела. В клюве держала горящую ветку и зажигала ею крыши, старая негодница. В той же вине уличили ее брата Михаила. На Москве Глинских не любили. Черные люди охотно возводили на них вину, потому что те были у государя в приближении и жаловании, от их людей пошло насильство и грабеж, а хозяева своих слуг не унимали.
Такое страшное дело простить не позволялось. Надо было побить Глинских, а заодно всех дворян и детей боярских, выходцев из северской земли, пришедших на Москву вслед за знатными покровителями. Анна Глинская, одначе, являлась родной бабкой государя, и люду московскому нельзя было давать потачку к бунту против царской крови. Иван Васильевич, вышедший на паперть Успенского собора, не в силах был угомонить бунтовщиков. Бояре, сводившие счеты с временщиками Глинскими, подстрекали мятежников к расправе с ними. Одного из них толпа растерзала, а другие ожидали той же участи. Мятеж грозился перекинуться, как всегда бывает, вообще на знатных и богатых, а тогда бы несдобровать всему державному устроению.
Вот здесь-то и проявил себя Сильвестр. Яко новый пророк встал он с поднятым угрожающим перстом и жаркой обличительной речью. Речь была обращена равно к люду московскому и к его державному повелителю.
Долгие годы потом вспоминал Сильвестр начало своего восхождения к вершинам власти. Как бы вторым зрением видел он себя посреди мятежной толпы высокого и черного, мечущего жалящие стрелы против неслушников. Много страху нагнал тогда благовещенский протопоп на свою многоголовую паству. Не сразу, но исподволь усмирил он ее, мастерски используя «страшила» Ветхого и поучения Нового заветов, ссылаясь на грозные знаменья и чудеса. И чудо свершилось, свершилось чудо!
Пожар изгорел, бунт утих, Сильвестр поднялся над пожаром и бунтом как доверенный человек государя. Вместе с Алексеем Адашевым возглавил он Избранную раду, а затем потеснил и Адашева. Влияние его на молодого царя явилось значительным и весомым, поскольку вообще было возможным влиять на столь своенравного и самолюбивого повелителя, как Иван Васильевич. Все это сохранялась до злополучной истории с присягой, но Сильвестр пока еще не поступился ни одним из знаков и преимуществ своей власти.
Как ни был занят Сильвестр, он вскоре допустил к себе отца Семена, в чьем приходе находился, как ему было известно, Матвей Башкин. Быстрым колобком вкатился тот в строгий покой Сильвестра, делавшего пометки на Четьи-Минеях, но отложившего гусиное перо в сторону с приходом попа. Сочинитель «Домостроя» с неудовольствием оглядел тучного пастыря и желчно выговорил:
— Не по великому посту жизнелюбивая плоть твоя играет и веселится. Ишь пузо-то нарастил какое! Кажись, рано я тебя из-под Димитрова с племянницей вызвал. Что за пример прихожанам подаешь!
— Таким господь меня уродил, — смиренно потупив глазыньки, ответствовал отец Семен. — На строгом посту сижу, а брюхо все не убавляется.