— Правды ищу, великий государь.
Еще пытливее посмотрел на него В Троице славимый: «Вместе поищем, Матюша» — и отпустил взыскующего града.
Царь после сего в сопровождении Сильвестра и Адашева уехал вершить суд в Коломну. Чем больше и дальше думал государь о деле Башкина, тем сильнее выходила наперед противодержавность поступков сына боярского. «Ежели все примутся людей на волю отпускать, заколеблется само царство русское, — размышлял государь.— Сходно было и с ересями. Тут только потачку дай. Вон, по доносу, даже Лютера поминают». Так или иначе, царь Иван Васильевич возвратился из Коломны переменившимся к бедному Матюше.
6
Библиофика царская насчитывала много сотен книг. Тяжелые тома отцов церкви соседствовали с летописными сводами, латинские и греческие сочинения — с болгарскими и сербскими. Печатные издания с друкарскими знаками Иоганна Гутенберга, Швайполя Фиоля, Альда Мануция стояли особо, напоминая о новшестве, кое государь порешил ввести на Руси. Совсем отдельно стояли «Домострой», Четьи-Минеи, «История о казанском царстве». Они вышли последними из рук переплетчиков и, блестя неугасимыми застежками, а раскрой страницы — златом и серебром, киноварью и чернью заглавных букв, многоцветными изображениями святомучеников и страстотерпцев, радовали взгляд такого книжника, каким являлся Иван Васильевич.
Он в сие время, раскрыв сочинения Максима Грека, писал старцу наинужнейшую эпистолу. В ней государь просил инока с великим бережением приехать на собор и сказать вразумляющее слово. Иван Васильевич уже составил мнение о Матвее Башкине и, ничтоже сумняшеся, облекал его в подобие приговора. Злосчастный Матюша, к коему так ласков был на первых порах государь московский, именовался здесь богопротивным и лукавым еретиком, отступником православной веры, нарушителем божеских и человеческих законов. Ему вменялась хула на господа бога и спаса нашего Иисуса Христа, изобличался он также в отрицании причастия, святых икон, исповеди и покаяния.
Иван Васильевич не утруждал себя розыском провинностей сына боярского. Поразмыслив, он целиком стал придерживаться доношений и докладов духовных отцов. Из доноса отца Семена он взял все недоумения Башкина и переименовал их в отрицания. Правда, диспут стал выглядеть несколько односторонним. Не совсем было ясно, что оставалось делать Башкину. Видимо, он должен был благодарить за науку и каяться.
Самому государю все казалось простым и очевидным. Именно так виделись ему вины Матюши. Томление духа, зыбкие сомнения, взыскание вышнего града — все это были нетовые цветы по пустому полю, как выражались в те времена, обозначая зыбкие мечтания. А Иван Васильевич хотел пожать осязаемые злаки человеческих заблуждений. Кроме всего, царь имел поводы к подозрениям, как обладал бы ими любой логически мыслящий ум. Разум же самодержца всея Руси, несмотря на всю свою прихотливость, умел выводить следствие из причины. Аристотеля государь читал.
Ведь Матвей Башкин на основании евангельских слов сделал точный жизненный вывод: изодрать кабалы и отпустить рабов на волю. Что же помешает ему и в других случаях перейти от слов к делу? Сегодня он подумает, что почитание образов недалеко ушло от идолопоклонства, а завтра возьмет да порубит иконы топором или сожжет в печке? Нынче ему токмо метится, что святое причастие — лишь кусочек пресного хлебца и глоток сладкого вина, а завтра, глядишь, он у всех на глазах с глумлением выплюнет его в божьем храме. Нет, надо упредить подобное непотребство, где мысль и деяние равнозначны!
— Поскачешь к святой Троице и передашь из рук в руки иноку Максиму. Дождешься ответа и в сей же миг обратно, — сказал царь, протягивая готовую эпистолу Федору Писемскому, юноше заметному в посольском приказе: Федя знал по-гречески и по-латыни, говорил на польском и шведском, знаком был с немецким и французским языками.
Запечатав сургучом царское послание, гонец стремглав спустился па дворцовой лестнице и, вскочив на коня, помчался к Троицкому монастырю.
По пути Федя размышлял о новоявленной ереси, о Матюше Башкине, о Максиме Греке и своем властелине. Большое чтение далеко не всегда рождает вольномыслие, но широкомыслие его обязательное следствие. И молодой Писемский, читавший очень много, имел возможность сравнивать, выводить и заключать. В отличие от Матвея Башкина он никак не подвигался на поступки, шедшие вразрез общепринятым нравам и обычаям. Да и то сказать, такие, как Башкин, рождались не часто. Федор Писемский ограничивался более безопасными занятиями. Он спокойно проигрывал в уме затейливые шахматные партии, в которых участвовали знакомые ему персоны. Он был одним из немногих на Москве, кто читал еретические сочинения самого Лютера. Тому помогало его знание немецкого языка и знакомство с заезжими ганзейскими купцами — никакого влияния на его правоверность сие чтение не оказывало. Все мысли, возникавшие по сему поводу, Федя держал при себе, да и просто не давал им разыграться.