Раевский пытался лечить глубокую депрессию, в которой пребывал Александр, а отец Николай, как считал доктор, подливал масла в огонь, открывая пациенту глаза на его неправедную жизнь.
– Не лезли бы вы, отче, туда, где вас неправильно воспринимают, – жарко и гневно выпалил Марк, в очередной раз его труды были сведены к нулю. – Нет ему пользы от вашего покаяния. Вы внушаете Александру, что душа его от этого очистится и он познает радость, но этого не происходит, от ваших исповедей пациент впадает в ещё большее уныние. Прекратите уже это издевательство.
– А ты не стой на пути преображения души. Он добрый, отзывчивый человек, у него получится, – гремел в ответ священник.
– Сами же говорили про камень. А если и он таков? Вред ему от ваших проповедей.
– Да что ты понимаешь в духовных вопросах?
– Ничего, к вашему торжеству, – парировал гневно Марк. – А вот в депрессиях разбираюсь. Тяжко ему и так, а вы всё сыплете соль на раны. Разве ж так можно? Это по-христиански?
– Умрёт он со дня на день, а ты о мирском всё беспокоишься. Я душу его до рая довести хочу, чтоб он не из огня да в полымя, а пожил хоть там. А это только через покаяние.
– Ну, кается он, кается, сам себя клянёт на чём свет стоит, но в Бога так и не уверовал. Откроются пред ним врата рая?
– Откуда ж мне знать, дорогой мой. Я ж сам не святой и не пророк.
– Нельзя так с человеком, чтобы внушать ему бестолковость его жизни! Извольте учесть мой протест психотерапевта.
– Ты мыслишь, что, мол, посыплю сахарком дерьмо, так оно за варенье сойдёт? Нет, брат, дудки!
– Он просто человек, такой же, как все. Нас миллиарды, и мы все такие, – теперь уже спокойным тоном произнёс Марк. – Я не сужу его, и не хочу, чтобы к его физическим мукам добавлялись душевные.
– Это ты правильно делаешь, что не судишь. И я мучений его не желаю, о том и пекусь, – так же обречённо спокойно ответил священник.
Так и спорили они каждый день, пока Александр однажды ночью не скончался. Примет ли его душу Господь? Не было известно даже отцу Николаю.
– Столько насмотрелся всего лишь за месяц работы в хосписе, – рассказывал Марк Дорохову. – И понял я, что жестоко подвергать человека внезапной смерти, не давая ему возможности покаяться, в Бога уверовать хотя бы в последний момент, жизнь свою переосмыслить. А вдруг рай и вправду существует? А? Как считаешь? Не отвечаешь. У тебя будет время подумать.
Беседа подходила к концу, Раевский стоял напротив обречённого Егора, вновь прислонившись к стене.
– Казни как-то изучал, очень уж приглянулось колесование. Для самых сильных. Не зря же сам Иисус Христос умирал подобной смертью. Нет, не подумай, что мне приятны мучения умирающих, но они дают им шанс на спасение души. Ну а вдруг она существует, – пожал он плечами.
Марк оторвался от стены и подошёл к пакету, что лежал у двери, а когда вновь предстал перед Дороховым, в руках у него был увесистый молоток.
Егор смотрел на убийцу открытым взглядом, гордо вскинув голову.
– Гнида ты, а не спаситель душ, – процедил он сквозь зубы.
– Гнида?! – Марк бросился к нему и, схватив рукой за подбородок, поднял лицо майора. – Почему ты назвал меня Гнидой?! Говори!
– Потому что Гнида ты и есть. Костюмчик нацепил. Смердишь. А-а! – Удар по коленной чашечке заставил его закричать от боли. – Тварь! Гнида!
Последовал удар и по второй ноге. А после того как Раевский перебил Егору суставы и на руках, тот потерял сознание от болевого шока.
Два часа или четырнадцать? Сколько длилось его забытьё? Дорохов застонал, первой он почувствовал жуткую боль в разбитых конечностях. С трудом открыл глаза, серая стена плыла перед его взором, Раевского не было в комнате, за спиной он не видел, но мог чувствовать, что там никого нет, кроме разве что смерти, которая терпеливо ждала своего часа, не торопила события. Дверь исчезла.
Егор снова провалился, теперь уже в сон, мучительный, с тяжкими стонами. Проснулся весь мокрый, в испарине, с дикой головной болью, которая была так сильна, что заглушала боль в распухших и онемевших ногах и руках.
«Это должно когда-нибудь закончиться», – обнадёживающая мысль мелькнула в его голове. Дорохов взглянул на часы и понял, что время его больше не интересует.
Что сильнее мучило его? Жажда, боль, затёкшее от неподвижности тело, голод, обречённость? Трудно было сказать. Всё вместе, адский пыточный коктейль.