Пришел трактирщик и самолично пристрелил Кляуса. Потом его взвалили на телегу и повезли во двор трактирщика. Ларс Петер помог взвалить его и пошел за ним следом, — он хотел сам снять с Кляуса шкуру.
— Я в свое время не брезговал живодерством, так неужели же я не окажу Кляусу этой последней услуги? — сказал он в свое извинение Сэрине.
Она промолчала, как всегда, по, видимо, ничего против этого не имела.
В то же утро, когда делили конину, Сэрине немножко оживилась, против обыкновения. Она послала детей с большой корзиной.
— Постарайтесь получить хороший кусок, — сказана она. — Нам-то он ближе был, чем другим.
В этот день Ларсу Петеру подали к обеду тушеное мясо, чего он давно уже не едал.
— Удивительно, — сказал он, прожевывая кусок, — ведь какой он был дряхлый, замученный, а мясо все-таки превкусное. Просто прелесть! Ты бы поела хорошенько, мать; конина, говорят, очень полезна для слабогрудых… Да, другого такого чудесного коняги не сыскать!. Ешьте, ешьте детки, не каждый день у нас мясо на столе! — пошутил он.
Это был смех сквозь слезы.
Мальчики были, по обыкновению, голодны как волчата. Дитте теперь вообще стала капризна в еде, так что с нею нечего было считаться. Но Эльза, сколько ни жевала, никак проглотить не могла, такая дурочка! Мясо как будто все разбухало у нее во рту.
— Ужасно странно, — сказала она и вдруг разревелась.
II
Снова дома
Сэрине стала совсем тихая и молча делала свое дело, сил у нее было немного. Она сильно кашляла и потела по ночам. Ларс Петер с Дитте уговорились, чтобы Сэрине ложилась в постель сразу после ужина. Она подчинялась неохотно, так как в разлуке научилась ценить семью и дом, и у нее всегда находилось много дела по хозяйству. Но ее нужно было беречь.
— Только бы у нее не оказалось чахотки, — сказал Ларс Петер однажды вечером, когда они уже отправили Сэрине спать в ее каморку, а сами сидели в комнате и беседовали. — Я так и вижу, как эта хворь гложет ее изнутри. Не заставить ли нам мать есть пареное льняное семя? Говорят, оно помогает от чахотки.
Дитте полагала, что не стоит пытаться.
— Мать ест так мало да к тому же ее часто тошнит. Верно, у нее с желудком неладно.
— А я все-таки думаю, что у нее болит грудь. Ведь как она кашляет! И в груди у нее так и хрипит и скрипит — ни дать ни взять лодка чертит днищем по песку. Это все от сырых стен в тюрьме. Она сама так думает. С них прямо вода капала иногда.
— Неужели мать рассказывала что-нибудь про свою жизнь там? — удивилась Дитте.
— Да она много-то и не рассказывала, — так, иной раз намекнет только. А большею частью ходит с таким видом, словно у ней в душе все погасло. — Ларс Петер вздохнул. — А ты как себя чувствуешь? — спросил он, беря Дитте за руку, лежавшую на столе.
Дитте пробормотала что-то невнятное, что можно было понять как угодно.
— И ты все-таки настаиваешь, чтобы я не ходил на хутор?.. Мне-то страсть бы хотелось по-свойски разделаться с этой развратной сволочью. Судом с них ничего не возьмешь, так хоть потешить себя, кишки им порастрясти, мужицкому отродью!
— Карл не развратный, — тихо сказала Дитте. — Он только слабый и несчастный.
— Не развратный… Скажи, пожалуйста! Пойти бы да… Ну, ладно. И такой шалопай считает себя набожным, бегает на «беседы»? Диво еще, как он тебя не обратил в свою веру!.. — Ларс Петер совсем было распалился, но лишь на минуту. — Ну, ладно, ладно! — сказал он уже добродушно. — Дело твое, сама и решай. Но не очень-то весело тебе в твоем положении. Не мешало бы им раскошелиться немножко, чтобы ты могла пристроиться где-нибудь пока.
— Они сами без денег сидят! Беднее нас! — сказала Дитте.
— Однако свадебные пиры задают, пьянствуют да жрут день и ночь. Начали с воскресенья, а сегодня у нас пятница. По дорогам проезду нет от пьяных барышников.
Ларс Петер был немножко обижен, что его на свадьбу не пригласили. Все-таки ведь женился-то родной брат его.
Да, невесело было и самой Дитте и ее домашним. Ларсу Петеру приходилось крепиться, и другим тоже. Ему начинали задавать вопросы рыбаки и особенно женщины: «Что же, Дитте всему уже научилась на хуторе? Куда же она теперь поступит?» — спрашивали они с самым невинным видом, но он хорошо понимал, куда они гнут. Вообще-то он был не из чувствительных, но от этого способен был расстроиться, ведь вся его радость и гордость была в детях.
Однажды маленький Поуль бурей влетел в кухню в одном башмаке.