Когда надзирательница вернулась, Дитте стояла в длинном коридоре, у кухонной двери.
— Можно мне на минутку уйти? — спросила она.
И, быстро поднявшись по кухонной лестнице к себе наверх, она бросилась ничком на постель и зарылась лицом в перину, содрогаясь от ужаса. Да, ужас, ужас!.. Бедная, измученная девушка!.. И он… тот, что держал ее за руку! И сама она!.. Сил нет выдержать все это! Сердце разрывалось от жалости к несчастной девушке, которая проходила теперь через все муки, знакомые Дитте, и от жалости к самой себе, — ее-то никто не держал тогда за руку! И тоска охватывала ее, тоска по родному дому, по отцу и ребятишкам… по своему собственному малышу. Нет, как ужасно жить на свете!.. Она даже плакать не могла, только терзалась и ужасалась… «Отделаться! Отделаться!» — стонало у нее в ушах. И вдруг что-то всплыло в ее памяти… какой-то ужас! Бабушка не раз говорила ей в детстве о том, как хорошо, что не удалось загородить Дитте дорогу на свет божий. «А то каково бы пришлось теперь несчастной старухе, на кого бы ей опереться, не будь тебя?» — восклицала бабушка, заливаясь слезами в припадке страха и благодарности судьбе. Дитте так ясно запомнила это потому, что ее долго занимала загадка: почему и как хотели загородить ей дорогу на свет? И, раздумывая об этом, она рисовала себе приблизительно такую картину: кухонная дверь заперта, ее не пускают к бабушке, и она должна остаться на дворе, в потемках и в слезах. Но, значит, то было в таком же роде?! От нее тоже хотели «отделаться»! Дитте оледенела при этой мысли. Да, она ведь родилась незаконной, вдобавок в бедной семье… Для таких, как ее мать и она, не существует родильных приютов. Им остается либо «отделываться», как знают, либо нести все тяжкие последствия греха.
Раздался долгий звонок над постелью Дитте. Она вскочила и поспешила вернуться к своим обязанностям.
Невеселы они были, но все-таки после этого открытия Дитте втайне радовалась, что ей-то не смогли загородить дорогу на свет божий. Иначе, что стал бы делать без нее отец… и ребятишки? Да и каково это было бы ей самой — не родиться живой на свет? Да, несмотря ни на что, Дитте отнюдь не тяготилась жизнью!
Впрочем, она всплакнула втихомолку не один раз. А когда Дитте прикладывала потом к груди чужое дитя, сердце у нее так и перевертывалось. Она делала над собою усилие, но зато давала волю чувствам, когда оставалась одна, — слезы облегчали, обмывали все темные закоулки души.
Временами вспыхивала в ней и ненависть или, скорее, озлобление против тех, которые так легко отделывались от своих детей и разлучили Дитте с ее ребенком. Но ведь какой же надо быть жестокосердной, чтобы не смягчиться, держа на руках хоть и чужое, но беспомощное, крохотное существо! Дитте, во всяком случае, не была на это способна.
Трудно оказалось и привыкнуть к городской жизни, труднее, чем предполагала Дитте. Никогда и нигде еще не чувствовала она такого одиночества, как здесь, хотя людей было полно вокруг. Животных здесь совсем не видно было, даже кошки, которая бы приходила и терлась возле ног, выпрашивая лакомый кусочек. Дни тянулись, темные и серые. Большую часть зимы приходилось уже с середины дня зажигать огонь в кухне. И куда ни погляди — серые гладкие стены домов, водосточные трубы и целое море крыш и дымовых труб. Есть, правда, улицы, залитые светом, с роскошными магазинами, где в окнах выставлены были все сокровища мира. Дитте наслышалась о них задолго до того, как попала сюда, и они часто снились ей. Но она не прочь была бы посмотреть на них собственными глазами и, пожалуй, зайти туда прицениться. Она обещала ребятишкам кое-какие игрушки, и когда срок ее найма кончится и она получит жалованье, то… Мысль о жалованье служила ей утешением в тяжелые минуты. Сколько она всего накупит, когда получит свои деньги!
— Ничего ты не получишь! — сказала ей раз София. — Слишком ты добра и проста. Или ты думаешь, нас тут морят да изводят всячески, чтобы потом расплатиться с нами по чести? Как бы не так! И, право, мне скоро надоест терпеть. Не вижу я разве, и чему это клонится? Хотят довести меня до белого каления, чтобы заставить бросить место до срока. Тогда ведь я потеряю жалованье. Но нет, шалишь! Если я выдержала восемь месяцев, то уж как-нибудь дотяну девятый. А если она уж чересчур насядет на меня, то… — Она многозначительно кивнула.
— Что тогда? У хозяев вся власть и все права! — сказала Дитте, вспомнив, что было с нею на Хуторе на Холмах.
— Я потребую свое жалованье и пригрожу, что иначе донесу на них. Не очень-то, пожалуй, обрадуются этому! Я потребую жалованье сполна и, может быть, даже еще на харчи… Жених мой говорит, что я имею на это право. Не хватает только, чтобы я им подарила деньги!