Шестьдесят ступеней.
Йер смотрела в спину настоятельницы и гадала, как бы все решить. Помощи не попросишь — женщине-то что за дело? Без того мороки много. Брата Кармунда она тем более не смела попросить — если и согласится, за такое она не расплатится.
В стеклышках окон промелькнул вдруг лучик — чуть ли не единственный за день. Он оживил витраж — четырнадцатый: Хессе — “смерть”. И эта “смерть” — косой крест с завитушками — отозвалась в ней дрожью. Это знак.
Свет падал в точности на спину настоятельнице, и ее гербом покрыла крупная, с чуть мутными краями Хессе.
Йер остановилась, замерла на вдохе. Она поняла, чего хотели Духи.
В голове одна быстрей другой носились мысли: никто не узнает, если женщину чуть подтолкнуть — она покатится вниз вдоль десятка витражей, останется под “внутренним” — Кю — и таков и будет величайший грех, какой возможно совершить во имя Духов. Они были милостивы до того, что даже подсказали ей. С женщиной канут в пустоту надежды на простую и нормальную жизнь, на семью, на опекуншу — на все будущее, что успела Йер вообразить. Все это будущее — тоже жертва. Без него останется одно: служить.
Мешкать и сомневаться было некогда. Сейчас или же никогда, и либо в ней достаточно решимости, чтоб вверить себя Духам и отдаться службе, либо она недостойна была Западных айну.
Йер подняла нелепо тощую ручонку, бьющуюся крупной дрожью, и несмело занесла ее.
Шестьдесят две ступени.
Настоятельница миновала “зверя”. Всего тридцать семь ступеней впереди.
И Йер, не смея больше мешкать, кинулась вперед, всем весом навалилась и сама едва не улетела следом.
Настоятельница вскрикнула. В воздухе промелькнули руки, котта и тяжелая коса, что хлестко вмалаза Йер по лицу — и ворох покатился вниз.
Минула вечность — может даже две — и через шумный бой в висках послышался тягучий слабый стон, исполненный мучения. Йер поняла — той вечностью были мгновения.
Она стремглав кинулась вниз, а мимо замелькали витражи: “энергия”, “луна”… и, наконец-то, “внутреннее”. В его отсветах лежало тело, скрюченное и изломанное, но еще живое.
Йер упала на колени резко до того, что сбила их, но даже не заметила — склонилась к настоятельнице, чтоб расслышать шепот:
— Тварь… неблагодарная… мелкая тварь…
Йер до крови сжала губу зубами, понимая, что же натворила. Снова в голове метались мысли: ей поверят, если скажет, что случайно оступилась? Ей простят?
Конечно, она знала. Разумеется, все понимала. Но отчаянно хотела найти выход и исправить то, что не исправить было уж никак.
— Маленькая ядовитая гадюка… Вся в мою сестру… Я приняла тебя и это… благодарность?.. Сучье семя…
“… нечестивое” — договорил голос совсем другой, пробившийся вдруг сквозь года. Там, у далекого осеннего кордона ей так уже говорили в день, когда сама она едва не умерла.
Но выжила. Духам угодно было привести ее сюда. И они отвечали ей и исполняли просьбы, хоть и требовали жертв взамен. Сегодня она показала им, что жертвовать готова. Всем.
Одно лишь только отделяло ее.
Йер несмело протянула руки, все еще дрожащие, и осторожно взяла женщину за голову. Дернула раз, другой… не выходило. Ей пришлось подняться и, шатаясь, бить ногой, пока сухой щелчок не дал понять: все кончено.
Она прижалась к груди настоятельницы, долго слушала — хотела знать наверняка, что больше нет дыхания. И только лишь когда поверила, решилась закричать:
— На помощь! Помогите!!!
Ветер противно выл в щелях, и паутина колыхалась в злых потоках сквозняка, точно живая. Что-то гулко бухало на крыше.
День был блеклый, стылый и промозглый — говорили, что теперь такими будут все, пока зима не сменит серость белизной. Приютские следили, чтобы ни один лючок в полу случайно не закрыли, только не спасали ни лючки те, ни усердие, с каким топили.
Йер поверили. И даже пожалели. Кто-то в общей толчее зачем-то хлопнул по плечу, другой встрепал макушку. Стоило поднять глаза, как взгляды отводились и стихал противный шепоток, как будто глядя в пол она не слышала: “Бедняжка… столько лет жила как сирота, а чуть ее признали — вот…”.
Быть может, Йер бы это злило, не ходи она прибитая и оглушенная, едва способная воспринимать весь мир вокруг.