Были здесь и полубратья с полусестрами, какие сами вышли из приюта под ее надзором, были рыцари, чью детвору облатами селили там же, были сами дети…
Вместе с Монрайтом под деревом стояла Йер. Куталась в шаль и мялась, силясь слиться со стволом и серостью природы. Монрайт на нее и не смотрел.
Он, если б мог, не вспоминал бы с удовольствием, что сам уговорил Йегану эту девочку признать. Молчал бы, не советовал и не подсказывал, и, может статься, что Йегане не пришлось бы подниматься в башню, не пришлось бы падать, расшибаясь насмерть на ее ступенях.
Монрайт знал, что глупо было бы свалить вину за это на девчонку, что и без того боялась пикнуть. Знал и то, что не сумеет отыскать в себе великодушия и мудрости, чтоб не винить ее.
Жена, с какою он прожил всю жизнь — ушла. Ушли и сыновья. Остались внуки, каких он, если признаться, не любил уж много лет, и девка — чуждая и непохожая, какую, если уж на то пошло, Йегана даже не хотела признавать.
Пели жрецы, и морось пряталась в клоках тумана, оседала на ресницах и на коже, делала ее холодной, неживой. Монрайту чудилось, что, прикасаясь к собственной руке, он прикасается к покойнице-жене, уже зарытой под корнями древа.
Жрецы замолкли. Наступило время вешать ленту.
Им бы полагалось сделать это вместе, мужу с внучкой, но брат Монрайт не взглянул на девку, что едва коснулась края ткани кончиками пальцев — повязал на свой вкус, выше, и боялся отпустить стремительно темнеющий, мокнущий край. Едва отпустит — все. Придется отпустить и память по жене.
Жрец снова затянул напев — в последний раз. С шипением затух убитый влагой факел. Ежилась девчонка. Пялилась толпа.
А Монрайт первый раз за много лет хотел рыдать.
Зима задышит в воздухе, наполнит его сединою холодов. До снега будет еще с месяц, но минует время Духов Запада, наступит — Духов Севера. Густое чувство угасания и смерти вмерзнет в удивительно прозрачный воздух, что едва-едва будет дрожать над серыми предместьями, а жар и суета в стенах дома конвента станут чужды дряхлости погоды.
Детвора заносится — то дров понадобится натаскать с укутанного инеем двора, то отыскать, где дверь забыли затворить, что продувает весь этаж, то кто-нибудь из полубратьев и полусестер окатит себя кипятком, и их понадобится подменить…
Йер будет тяжело прощаться со всем этим. Она соберет пожитки — те немногие, что накопила: пару сменных хемдов и чулок, заношенный и перетертый ремешок, немного милых сердцу бесполезных мелочей — красивый камешек, клочок цветастой ткани и подаренную братом Кармундом заколку — все, что влезло под подушку. Ничего особенного, но тюфяк в приютском дормитере в миг осиротеет, что-то выдаст в нем бесхозность, какой насквозь прорастает всякий дом, лишившийся жильцов.
Она окинет комнаутушку взглядом напоследок — и увидит ее вдруг глазами чужака, что заглянул на миг, а не прожил здесь восемь лет.
Бесчисленные тюфяки, наваленные вкривь и вкось — все старые, пролежанные, изуродованные топорщащейся во все стороны соломой — латаная-перелатанная ткань не в силах удержать ее. Тростник и травы на полу истоптаны в в сухой и пыльный сор — его не вытравить ни веником, ни щеткой — Йер случалось пробовать.
На уж давно небеленных стенах — разводы, трещины, по низу — вязь царапин и засечек. Йер их знает наизусть. Со́лла считала черточками дни, давно уж забранный жрецами Мерн пытался учить буквы, выцарапывая их в побелке, а у Ро́зьки в изголовье как-то раз с хихиканьем вывели слово “хер” — и та теперь стыдливо прятала его подушкой от суровой Бриньи.
Это все — воспоминания, какие станут прошлым и закроются белесой дымкой Повелителя туманных троп. С ними же уйдет и третий месяц осени, невыносимо вязкий и тягучий, словно тридцать дней растянутся на год. И он разделит жизнь на до и после: в старой будет лестница с цветными витражами, крик над мертвым телом, дни, прошедшие в оцепенении и лента на могильном древе, под какое Йер поднимется аж дважды — раз на похороны, раз на День поминовения.
Она не будет знать, действительно ли в праве поминать Йегану — та не только умерла из-за нее, но может быть и родственницей вовсе не была. Но Йер рассудит, что теперь уж поздно сомневаться — пусть сомнения лежат в корнях, засыпанные вместе с настоятельницей, и пусть все теперь считают, что на место Йер пришла Йерсена Мойт Вербойн.
Ей будет одиноко. Больше всего — из-за брата Кармунда. Его она будет бояться больше всех, и тихо сторониться оттого — он мог понять, узнать ее секрет. Он не задаст вопроса — никакого. Ни что сталось там, на лестнице, ни почему она теперь старается не попадаться на глаза — он отпускал ее.