Йерсена даже не заметила, как чуть поправила тонкие пряди, чтоб не щекотались, а вот Йергерт за колонной тяжело сглотнул. Ключиц не было видно, но он помнил чересчур отчетливо жилки айну — самые тонкие, самые длинные, что опускались ниже всех под те ключицы. Много раз он представлял, как прикоснется к ним и как прочертит пальцами до самого воротника. Он бы хотел забраться под него, самыми кончиками обвести, почувствовать, как выступают косточки под кожей… И каждый раз он радовался плотной длинной стеганке, что прятала, как унизительно топорщились в эти моменты нидерветы.
Он старался говорить себе, что хочет девку просто придушить.
Дурная одержимость выворачивала его наизнанку, но хоть что-то сделать он не мог. Не мог даже зажать проклятую девчонку хоть в каком уже углу — магия берегла ее получше, чем иные родственники берегут. Он думал попытаться выбрать дни, когда над городом горит Лунный Огонь, но только и сама она не дура — за все время не дала такой возможности ни разу.
Это даже льстило. Потому что говорило: она никогда не забывала; как сама сидела в его мыслях каждый миг, так он сидел в ее.
— Любуешься?
Он вздрогнул. Растерялся, надо ли ему на говорящего смотреть или следить, чтоб не заметили девчонки.
— Не переживай так, они слишком увлеклись тем, как перемывают косточки тебе и Содрехту, — со смехом успокоил Бурхард.
— Было бы чем любоваться.
Йергерт силился держаться холодно. И даже не соврал.
Орьяна, в кои-то веки позабывшая свои ужимки, не пытающаяся казаться покрасивей, растеклась унылой лужей по столу; подпертая щека нелепо сплющилась. А Йер в небрежной, грубой и затасканной одежде, шитой явно не по ней, с дурацкой деревянностью осанки при желании сошла бы за тщедушного тощего паренька. В движениях ее к тому же была резкость, женщину не красящая, почти нервная — и Йергерт каждый этот недостаток знал наперечет. Но легче оттого ему не делалось.
— Ну-ну, — брат Бурхард хлопнул по плечу. — Нет в этом ничего постыдного.
— Чушь, — огрызнулся Йергерт, оглянувшись на него.
Наставник добродушно щурил зрячий глаз, но видел Йергерт в этом только снисходительность.
За много лет он приучил себя смотреть в один лишь этот глаз и будто бы не замечать второй, но до сих пор порою умудрялся позабыться и вглядеться в водянисто-белое бельмо с почти что неподвижным веком. Он не мог понять, из-за чего брат Бурхард не желает скрыть его повязкой, но не спрашивал. Считал, что все равно не сможет до конца понять, зачем бравировать уродством и увечьем.
— От чумы и любви не уйти никому, — снисходительность просочилась и в тон. — А влюбляться в жен и невест друзей по дурной молодой башке — не зазорно и случалось со всеми. Главное — веди себя, как положено брату: с честью, с достоинством.
Йергерт вспыхнул. Лишь теперь он вдруг понял, что наставник решил, будто он смотрел не на Йер — на Орьяну. И не знал теперь, что стыднее: признавать, что разглядывал еретичку, какой нечем похвастаться внешне, кроме глаз дурных и пронзительных, или же позволить считать, будто посмотрел бы на чужую невесту — пусть невеста та Содрехту не сдалась.
Он не знал, что сказать, потому повторил:
— Было бы на что тут смотреть.
— Не позорься. Я с единственным глазом могу разглядеть, что она хороша, а ты что же, с двумя не способен? Или споришь с очевидным из глупости и упрямства?
— Вот уж от души спасибо! — звонко вклинилась Орьяна. Ее не смутили слова, как и брата Бурхарда не смутило то, что она их услышала — только Йергерт силился не краснеть, как дурак.
Да и волновала его не Орьяна — гордая, довольная и смешливая — он смотрел, как огнем горит взгляд рыжих глаз. Это пламя предупреждало: не смей.
И увидев, до чего же Йер зла, как ее зацепило, Йергерт не сумел себе отказать — усмехнулся со всей наглостью, с вызовом. Он подумал: не я это начал, но кто я такой, видят Духи, чтобы шанс упускать?
И теперь уже улыбнулся Орьяне.
Бурхард сделал шаг в фирмарий — чуть ли ни единственное место где не изменилось ничего: все так же хлопотали полусестры, а калеки доживали свои годы. Старый Арношт все еще пытался предлагать молодняку вино, и Гертвиг грелся под лучами солнца у стены.
Бурхард коротко ему кивнул. Тот вяло шевельнулся.
Бурхард сомневался, было то ответом или же случайностью. С тех пор, как комтурство послали на войну, Гертвиг стал плох.
Вельга только подтвердила его опасения — пока возилась с раной, она коротко и скупо бросила, что муж ее все реже в состоянии понять, где он, а если даже понимает, то старается сидеть, не шевелясь. В словах ее была усталость, в тоне — безнадежность. Сколько бы она ни думала, что он не годен никуда, в прошлые годы, то, что стало с ним теперь — совсем другое.