На первую под утро кто-то заорал, как будто кожу заживо снимали. Йер вскочила, перепуганная, вся в поту, и больше не уснула. Оказалось, Гертвиг.
Он был очень плох с тех пор, как братьям повелели отправляться на войну, но прежде Йер не думала, что до того. Ей рассказали, что он часто так. А днем, хотя обычно смирный, часто смотрит мутными налитыми глазами и едва ли понимает, что он в безопасности, в фирмарии, где опасаться нечего.
Второй же ночью крика не было — лишь смутная возня. Йер пробудилась от нее и, не способная уснуть, решила не в ночной горшок сходить, а сразу в данцкер.
Гертвиг сидел в длинном переходе прямо на полу, и, чуть увидел огонек, парящий над ее плечом, затрясся, зарыдал, и умолял, чтобы его не трогали, и чтоб мушиной смертью накормили в этот раз другого. Терпко пахнущая мочой лужа, вымочившая его одежду, уже подсыхала — он давно сидел.
Затих тогда лишь, когда притушила огонек, но задыхаться от рыданий продолжал.
Йерсена посчитала, что солома тюфяка не так плоха, как это. Только заходила днем, чтоб спину обработали.
Вот только в дормитере было не сказать, чтоб лучше. Орья показно перетащила свою койку, чтобы она больше не стояла рядом. Что ее обидело, Йерсена знать не знала, зато знала, что сама невыносимо злится.
Злилась, еще сидя в карцере.
Ее бесила Орья, что все это допустила, бесил Содрехт, что все притворялся, будто ничего не видит. Чуть меньше бесил Йергерт — от него она другого не ждала.
За дни, минувшие с ее освобождения, она разок не утерпела и спросила Содрехта, вернувшегося из предместий: почему ты ничего не сделаешь? Он посмурнел, нахмурился и отмолчался. Йер с досадой выпалила, что он будто ждет, пока Орьяна с Йергертом до свадьбы это все не доведут, и по мелькнувшему на миг лишь выражению прекрасно поняла: ждал или нет, но точно уж надеялся что его собственная свадьба с Орьей все-таки не состоится.
Йерсена разозлилась еще больше — потому что испугалась. Ей хотелось закричать, что как же все они могут не видеть: это плохо кончится. Они ломают тот спокойный и привычный, но безумно шаткий мир, какой смогли сберечь среди войны и перемен. Еще совсем чуть-чуть — и он расколется.
Но Йер молчала. Позволяла Орье дуться, хотя видела, что та упорно вьется рядом и что с Йергертом они из-за чего-то в ссоре, позволяла ничего не делать Содрехту.
Вчера под вечер, когда сели с Орьей в пустой комнате готовиться к занятиям — как будто вместе, только порознь, не разговаривая и не глядя друг на друга — кто-то сунул в приоткрытую дверь георгин. Они не разглядели, кто, и пока выглянули — уже след простыл, но ясно было, что цветок — одной из них.
Орьяна мигом заключила, что он ей. Решила: это — извинение от Йергерта, и в тот же миг простила. После этого она и к Йер как будто потеплела — скоро все должно было стать прежним и привычным.
Только вот Йерсена сомневалась, что Орьяна верно поняла. Ей думалось, что может это — ей издевка. Йергерт слышал, как она тогда — очень давно как будто бы — сказала, что не хочет этот георгин срезать, чтоб не завял. И с этого паскудного ублюдка сталось бы сделать назло.
И думая об этом, она все сидела в тихом садике, осознавая, что не хочет возвращаться — к Орье, к георгину, что та поместила так, что сложно не смотреть. Не хочет снова окунаться во все то, что обещало вскоре обернуться бурей.
Солнце грело и качались георгины. Воды рек степенно проворачивали бьющие колеса мельниц. Благодать, какую нарушала только щиплющая мазь — и Йер старалась насладиться каждым мигом, выкинуть из мыслей все, что волновало.
Кто-то плюхнулся вдруг рядом. И Йерсена не успела еще даже осознать, как ей не хочется сейчас ни чьей компании, как поняла, что это Йергерт.
— Ну привет, — он едко и высокомерно улыбнулся.
Йер — как и всегда — почувствовала, как бегут противные мурашки: его голос был ей отвратителен. Он сделался с годами слишком низким, только не густым и гулким, словно кто в ведро гудит, как часто это было, а шершавым и двухслойным — сам-то может и обычный, но вибрирующий призвук опускает на десяток нот — и только удивляйся, куда в тощем пареньке такое помещалось.
Эта мерзкая шершавость каждый раз царапала, слух резала, хоть вовсе ему рот открыть не позволяй.
— Чего тебе?
— Да вот решил проведать, — он издевки не скрывал.
— Иди ты к Южным Духам. Или лучше сразу нахер.
— До чего ты злая! — Издевательски расхохотался он. — Цветок не успокоил?
— Мне нет дела до Орьяниных цветов.
Йер отвечала холодно, но не могла не радоваться в глубине души: все верно, значит, поняла: ублюдок сделал гадость. Было в этой правоте что-то гадливо удовлетворительное.