Ей до зуда нужно было отвернуться, продышаться, но она отлично понимала, что он не позволит, и ждала.
— О, как очаровательно, — едва не выплюнула Йер. — Ты притворяешься, что сам не начал ко мне лезть, едва мы встретились. Я начинаю сомневаться, что ты эти годы провел на войне, а не со шпильманами. Ты, быть может, и жонглируешь гораздо лучше, чем мечом владеешь?
— Я тебе до этого и слова не сказал.
— Действительно. И потому я твоей милостью жгу мертвецов и тут сижу, хотя могла бы отсыпаться.
Йер почудилось, что хватка стала чуть слабее, но лишь для того, чтоб дернуть ее вверх и вынудить смотреть в глаза. Она ждала в них злость и ненависть, как раньше, но он был спокоен и серьезен. Это словно отхлестало ее по лицу больнее оплеухи.
— Ты жгла мертвецов из-за того, что только про тебя я знал, что ты сумеешь и не разрыдаешься. И ты сейчас сидишь и караулишь, потому что я хотел с тобой поговорить. И просто чтоб ты знала: в первой смене быть легче всего.
Лишь только после этого он отпустил ее и даже оттолкнул. Йер понимала — с омерзением — что если бы он этого не сделал, она просто завалилась бы вперед. Он тоже это понимал и снисходительно избавил от такого унижения.
С ответом она не нашлась, и потому лишь пялилась через костер. Не знала, верить ли, но злилась: снизошел ведь и до похвалы!
— Похоже, что ты наконец-то поняла, — заметил он, не пряча удовлетворения.
Йер прожигала его взглядом еще сколько-то, гадая, издевается ли он или попросту не понимает, до чего все это отвратительно. В итоге просто поднялась. Как ни противно было признавать, он прав: это вопрос всеобщей безопасности.
— А знаешь, в чем твой главный недостаток? — бросил он ей вслед, не пряча смеха в голосе. — Ты слишком уж разумная, не станешь делать глупости назло.
Йер замерла и оглянулась.
— Знаешь, в чем твой недостаток? Ты с каких-то херов взял, что знаешь меня, как себя.
— Л-ля, почти доехали!
— Ага, последний раз ночуем в этом хрючеве!
— Как будто лагерное хрючево хоть чем-то лучше.
— Нет, но там хоть веселее. Вон, как было с тем наемником, кто насмерть перепил всех остальных.
Серые плащи переговаривались, пока весь обоз вставал на заключительный привал — к обеду следующего дня уже должны были прибыть.
Под их возню и болтовню украдкой разминающий зад Йергерт обводил стоянку взглядом: совсем молодые серые плащи, еще не отрастившие усы, успели отойти от первого сражения, вели себя теперь смелее, подражали старшим и старались не показывать, как просыпаются порой из-за кошмаров; чародейки были им под стать, хотя и в основном постарше. Это были не воительницы, закаленные и больше не похожие на женщин, к каким он привык за эти годы, это были де́вицы, что выросли в отцовских замках и привыкли может и не к роскоши, но точно уж к удобствам.
Йергерт сомневался, что из всех них выйдет толк. И в половину не поверил бы.
А ко всему не мог не думать, что раз этот молодняк сюда пригнали, то в самом Лиессе не осталось почти никого. И, значит, на войне все много хуже, чем он мог предполагать.
Порою старшие болтали, что их поколение — пропащее. Доучивались, когда в замках уже не осталось старших братьев, чтобы наставлять, и в те года, в какие полагалось матереть и набираться опыта, и девки, и мальчишки были предоставлены самим себе и кое-как мотались по округе. Получались дети-недоучки, что не повзрослели так, как нужно. И теперь всю эту мелюзгу забросили сюда. Одни помрут, вторые попросту сбегут, а третьи искалечатся душой и телом так, что страшно представлять, какими возвратятся. Из совсем немногих выйдет толк.
По крайней мере Йергерт мог гордиться, что сам — из последних. За два года заслужил не только уважение и право зваться рыцарем, но также двадцать человек таких же рыцарей что собирались перед ним, когда приказывали выступать. Ему нередко поручали в подчинение отряды, должные исполнить указание, какое не доверить прочим — как сейчас, когда его отправили встречать обоз, хоть и не одного.
Оглядывая новичков, он пробовал гадать, сколь многие добьются этого же спустя год-другой. Кто доживет хотя бы.
Взгляд упал на Йер. Она сидела с чародейками, как будто бы затянутая в общую возню, но держащаяся особняком — как делала всегда.
Он мог к ней как угодно относиться, но почти не сомневался: эта — выживет. Освоится, чего-нибудь добьется, сможет то, чего не смогут остальные. Уж хотя бы потому, что не росла холеной дочкой фогта, а трудилась и училась с детских лет побольше прочих; потому что никогда на самом деле его не боялась, что бы он ни делал, и всегда была упрямой сучьей дочерью, способной сцепить зубы и перетерпеть едва ни что угодно.