Он резко подхватился, попытался сунуть руку в рот, как будто мог достать ту дрянь, что до сих горчила, но вместо того согнулся через край убогой койки и закашлялся до рвоты. Даже когда нечем уже было, тело скручивали спазмы отвращения и яростной необходимости исторгнуть из себя все то, чем отравила его девка, встретившаяся в лесу.
Ее поганый смех, казалось, до сих пор звучал, а вместе с ним слова: “А быть может, ты возвратишься домой, и тогда…”.
Наступило оно, это проклятое “тогда”. Кто остался жив после встречи с йерсинией, тот, известно, принесет заразу туда, где впервые окажется — и он, Йергерт, принес ее в лагерь орденской армии.
Он опять закашлялся, схватил с полки кувшин, присосался к горлышку, и не глянув, что в нем. Струйка, тонкая и щекотная, побежала за ворот, вымочила ткань, и ее ледяное прикосновение распустило мурашки по коже.
Оторвавшись, Йергерт понял, что вода не в силах была смыть эту дрянь.
Он поставил кувшин, чуть не опрокинув трясущейся, непослушной рукой, а потом не удержался, саданул по стене кулаком, рявкнул резкое гортанное “Блять!”, больше походящее на рык, чем на слово.
— Ты чего?
В закуток заглядывал Содрехт. Как заведено, братьев-рыцарей старались отделить от остальных занавесками, и теперь меж них лился свет — яркий, но унылый, по-осеннему белый.
Содрехт шагнул внутрь, искривил лицо на рвоту, встал подальше, гадливо дергая ртом.
— С пробуждением тебя, великий воин, — ядовито поздоровался он. — Уже и поссать не сходишь, чтоб не огрести — и от кого? От стаи касн! Сноровку растерял, пока подлизывал зады всем старшим?
— Какая еще стая? — удивился Йергерт.
Удивился до того, что в этот раз почти не прилагал усилий, чтобы пропустить все остальное.
— Ты не помнишь что ли? Ты пошел поссать и не вернулся. А нашли тебя под стаей этих тварей. Говорят, едва достали их-под них. И рожа, вон, в следах зубов, как будто тебя крысы жрали.
Йергерт против воли принялся ощупывать лицо и в самом деле отыскал немало мелких ранок, стянутых целительницей, но не выведенных до конца.
Он медленно осознавал все, что услышал.
Стало быть, никто не знал, что именно случилось. Не подозревал, что в лагерь вместе с ним придет рыжая гостья, уж готовая собрать обильный урожай — что он принес заразу и что вовсе стоит ожидать эту заразу.
Он обязан был предупредить, но понимал, что стоит только заикнуться — его попросту убьют в надежде, что еще спасутся от болезни. Он бы сам так сделал, если бы узнал такое же еще о ком.
И — Йергерт быстро, резко глянул на гадливо веселящегося Содрехта — конечно же ни в коем случае не стоит знать ему.
— Чего ты смотришь на меня? Представь себе, непогрешимый ты — вот так вот облажался. Всех уже устроили, и Йотван уж уехал, чтобы проследить, как строится застава к северу, на Озерковой — один ты все дрыхнешь, потому что — вот ведь же событие! — не поделил огромный лес со стаей мелких кровососов. Тут еще до завтра надо бы поспать, без этого никак.
— Заставу все-таки решили строить? — Йергерт спросил это с неестественным спокойствием.
— Естественно. Этот ебучий Майштен по-другому не возьмешь. Сидят среди болота, носа не высовывают, гать простреливается — попробуй подойди. Пока не перекроешь им подвоз жратвы, они и до весны там просидят.
“Да пусть сидят” — хотелось ляпнуть Йергерту.
Он сдерживался от того, чтоб не ощупать себя, тщетно силясь отыскать, где в нем засело зачумленное дерьмо, горчащее на языке даже теперь. Боялся, что едва шагнет из госпиталя, различит во всяком встречном признаки болезни. Гнал воспоминания и пальцах на щеках, о поцелуе — от них снова начинало выворачивать, но он пытался удержать в себе кислую желчь и будто пух и раздувался из-за этого.
— Хватит уже строить из себя больного, — фыркнул Содрехт. — Отрывай зад от постели, а то это уже уровень посмешища.
И он еще раз искривил лицо на рвоту и шагнул за занавесь.
А Йергерт зажал рот рукой, чтоб удержать в себе все, что просилось прочь, и чтоб стереть с губ ощущение холодных губ йерсинии и их гнилостный вкус.
Вместо этого он ощутил вкус языка, что будто снова пролез в рот — и еще раз перегнулся через край.
Силясь отдышаться и стирая с лица брызги, он устало утер лоб.
— Касны, сука… Лучше бы они меня сожрали. Или все-таки добила эта сраная чумная дева.
Сцепив зубы, он заставил себя сесть, затем и встать — перед глазами потемнело. Взялся облачаться в тут же брошенные вещи и с большим усилием решился все-таки накинуть плащ. Холод поздней осени уж не страшил, и он, попорченный йерсинией, не чувствовал себя достойным Лунного Огня.