Но вскоре там же появился его верный и любимый брат, Западный Йе́хиэр, обеспокоенный долгим отсутствием вестей. И Малахитовая Дева полюбила его с первого же взгляда, но знала, что вдвоем братья ей неподвластны. Тогда она сказала Йехиэлю, что отпустит его и позволит открыть людям малахит, но только если он взамен оставит брата. Тот станет ей слугой и будет беречь прииски, чтобы в своей порочной жадности люди не выбрали их дочиста, а если не удастся это — то поможет полностью сокрыть их. Йехиэль не желал ей уступать, но Йехиэр не возражал — он посчитал, что это — невеликая цена за то, чтоб принести людям свет Лунного Огня и истовую веру.
И так он сделался слугой хозяйки гор. Однако той было мучительно смотреть, как люди год за годом разоряют сердце ее гор, как портят они ее дом уродством своих кривеньких строений, как жадность заставляет их багрить зеленый камень кровью…
Но к тому времени ей стало не под силу что-то изменить: уж слишком многие прознали про чудесный камень. Она пыталась оградить его, и насылала малахитниц, своих дочерей, чтобы те отпугнули рудокопов — без толку: те видели в них лишь противных тварей, научились истреблять. И вот тогда-то Малахитовая Дева и ушла. В своем глубоком горе она скрылась в неприступном лоне гор, где ее было не достать, и больше никогда ее никто не видел. И только лишь Западный Йехиэр остался безраздельным господином гор, хранителем всех приисков и добрым покровителем всех рудокопов.
— Эй! — Крикнул Йотван. — Ты отстань от девки!
Он возвратился на поляну в нидерветах, хемде и уже натянутом на голову кольчужном капюшоне. Голые ноги выглядели до смешного глупо, подмышкой ворохом торчало множество вещей; с намытой бороды лениво капало на грудь, в раскрытый ворот хемда, топорщился приметный рыжий клок и только ярче сделались красные пятна на лице.
Йотван, чеканя резкий шаг приблизился и зло навис. Кармунд не шелохнулся и не дрогнул, только голову поднял, чтобы в лицо смотреть.
— Что ты орешь? Ее все, кажется, устраивает.
— Она, как будто, много понимает! Пусти ее. Сюда иди, малявка.
Она пошевелилась вяло, неуверенно, прислушалась к себе и потянулась было соскользнуть с чужих колен.
— Сиди. Ты не обязана все, что он скажет, де… — закончть Кармунд не успел, девка рванулась прочь.
Йотван теперь лишь мельком разглядел ее лицо — белое, как мазок тумана по утру; без капли крови, даже губы — в синеву. И шагу не успел к ней сделать — девку вывернуло. Она и отойти-то толком не успела, над бревном согнулась, упираясь тощими руками, — только и видно, как все тело спазмами сжимается.
Кармунд шарахнулся, но не успел — на плащ попало все равно; по всей низинке серые плащи в растерянности вскидывали головы.
— Чего там с ней? Герковым кашеварством, что ли, траванулась? — спросил кто-то. — Я ж говорил, что колбаса уже несвежая была!
— Она не ела, — медленно не согласился Кармунд. — Ни ложки не попробовала.
Он смотрел на девку, все перхающую и не могущую прекратить.
— Мы жрали с ней одно весь путь, — хмурясь, добавил Йотван. — Небось поймала хворь желудочную. Мало ли.
— Эй, Герк, — окликнул Кармунд. — Сбегай за целительницей. Скажи, что от меня.
Тот подскочил, но тут же встал.
— А может быть, ее к целительнице? — предложил он, явно вспоминая хмурое одутловатое лицо в пигментных пятнах, мертвый взгляд.
— И кто ее потащит через реку? Ты? Пока она заблевывает тебе плащ?
Мальчишка скорчил рожу и проворно припустил через мостки.
Его довольно долго не было. Девчонка наизнанку всю себя успела вывернуть, все вытошнила до кусочка — уж и нечем стало, а все сплевывала и откашливалась бледной желчью, совсем себя всю извела — не полегчало. Чуть только дух переведет — так снова скручивает.
Братья ей подали воды — лицо обмыть, а то вся перемазалась, даже из носа потекло. Она, с трудом дыша, прополоскала рот, попробовала отдышаться, но едва вдохнула глубже — снова скрючилась.
Герк вел целительницу с четверть часа. Как только они показались на том берегу, стало ясно — медлит женщина; перед мостками — так и вовсе встала. Мальчишка вынужден был руку ей подать и так переводить.
Возле низинки она снова встала, посмотрела на девчонку. Та белая сидела вся, лишь на губах да под глазами мазки синевы. Под взглядом она снова зашлась кашлем, еле разогнулась, отдышаться не могла.
Но женщина стояла. И на лице ее, пусть растерявшем в свете дня всю поразительную неподвижность, едва проступило что-то; что — не разобрать. Глаза живей или хоть выразительней не стали.