Он моргнул — казалось, в первый раз за это время. Поднял на нее глаза, смотрел так долго, будто не узнал — ей показалось: еще миг, и он заплачет, только слез все не было, как будто они замерли с обратной стороны белесо-светлых в этом свете глаз.
— У всех нас забирают все, что может службе помешать, — продолжила она, не в силах принудить лицо не выдавать эмоций, брови — не изламываться. — Нам остается нести это бремя с гордостью — мы сами выбрали его, когда на Таинствах преподносили себя Духам. Братьев ведь за то и уважают.
Йергер медленно закрыл глаза, зажмурился, лицо скривилось почти спазматически. Йер бы могла поклясться, что он разрыдается или же закричит, но вместо этого гримаса медленно разглаживалась.
— Разве не отдал я все и без того?
Йер не в силах была отыскать слова, чтобы его утешить, как когда-то давно с Йотваном она хотела оказаться той, кто мог помочь и кто был нужен вот таким вот искалеченным — и не была.
Не стала и теперь.
Ей показалось, что и у нее глаза мокреют. Все, что ей осталось — сжать свою нелепо бледную ладонь поверх его руки — как будто с этим можно было притвориться хоть на миг, что она та, кому положено быть с ним в такой момент.
— Духи не забывают жертв. Когда-нибудь займется рассвет дня, в какой за эти жертвы будет воздана награда, — прошептала она горько, доставая это из той самой глубины себя, в какую не заглядывала и сама. — Нам нужно только верно послужить им до тех пор.
Он сколько-то смотрел на ее руку, будто не способен был понять, что видит, и вдруг вырвался, выронил трубку и уткнул лицо в ладони. Сгорбился, затрясся. Только не было ни звука — один дождь лупил, и все ворчал неугомонный гром.
Йер было не унять этой бездонной боли.
Часть V. Глава 7
Новый вечер в лагере горел огнями, что туман размыл до мутных пятен. Ночь ползла с болот, и темнота слизала склоны и деревья — только и осталось, что еще едва-едва светлеющее небо, но и то почти неразличимое за плотной пеленой. Было сыро и промозгло — как всегда здесь. Снова моросило.
День был тягомотный. Прошлой ночью, когда приползла в шатер, колдуньи заявили ей, что пусть гроза отсрочила все, к Ротгеру ей все равно идти. С утра она все думала про это и про Йергерта — искала его взглядом, не могла заставить себя не переживать, не чувствовать вину за то, как именно сказала, что случилось с его матерью.
Она измаялась всем этим, а чуть только стало вечереть, колдуньи тут же замаячили вокруг.
Ее проводили — вежливо, но неуклонно и навязчиво. Оставили одну возле шатра, но сами не приблизились, однако наблюдали, и Йер чувствовала взгляды на спине. Гадала, предвкушают ли они, и не приблизятся ли, чтоб хоть что-нибудь услышать.
Удивительно, но страха не было — скорее тягомотная тоска. Ей не хотелось внутрь — даже промелькнула мысль, что раз она в такое уже ввязывалась, и нисколько не хотела повторять — и Йер мгновенно ее прогнала, чтобы не вдуматься.
Еще, конечно же, прикинула: а может, ей уйти? Прибиться к Содрехту и знать, что пока с нею он, ее не тронут. Да, всегда, конечно, будет ночь в палатке или путь по узкой топкой тропке, но, быть может, это не так страшно, как зайти сейчас?
Стоять и мокнуть быстро надоело, Йер сдалась и поскреблась в шатер.
— Кого там принесло?
— Меня.
Она несмело прошмыгнула внутрь.
И снаружи было ясно, что шатер просторный и большой, но изнутри он показался даже больше. Были тут и сундуки, и стойка для доспехов, и одежда, и стол с книгами и перьями, и таз с водой… Все это освещали колдовские огоньки, и свет был ровный и невыносимо неживой.
Жилище подходило брату Ротгеру идеально.
— Подойди погрей мне воду, — велел он, едва мазнув небрежным взглядом. Он мыл руки — и не перестал из-за нее.
Йер молча выполнила.
— И зачем пришла? — он тщательно смывал грязь, въевшуюся в складки кожи и под ногти, и уже не отвлекался.
— Вы сказали, что по вечерам к вам можно приходить, чтоб извиниться.
— Потому и спрашиваю: ты здесь что забыла?
Йер подобралась и силилась не мяться, отвечая:
— Я пришла, чтоб извиниться. За всех чародеек. Мы пока неопытны и только учимся употреблять наш дар и наши жизни на благое дело. Потому мы просим нас простить за неповиновение и…
— А кто “мы”-то? — перебил он. Резко обтрусил мокрые руки, повернулся наконец лицом. — Я вижу здесь только тебя, и ни одной из тех бездарных пезд, что прежде на меня кидались или же не подчинялись.