Он хотел бы, чтоб ему было плевать, хотел бы радоваться, потому что мать только и делала, что досаждала, но от этих мыслей лишь сильней болел всем телом и лишь больше заливал в себя брантвайна.
А еще не мог отделаться от чувства, что к чему бы он ни прикоснулся — все испортится и замарается, закончится бедой: и Орья с Содрехтом, и мать с отцом, и Йер, и даже армия, в какую он принес чуму, что виделась ему в любом чуть приболевшем полубрате. Не было такого, что осталось бы неоскверненным.
Раз он взялся за перо — хотел писать, какой брат Бурхард засранный ублюдок, но трясущиеся руки — от брантвайна или от чего еще — не в силах были вывести ни слова. Он залил чернилами листа четыре, пока плюнул.
Не способны были эти руки и взять меч, какой пронзил бы каждого, кто знал и промолчал. И оставалось только пить и пить да ждать, что, может быть, допейся он до смерти, станет легче — не ему, так остальным.
Йергерт наблюдал за лагерем как будто бы издалека. Цедил брантвайн, скользил глазами от лица к лицу, не в силах задержаться, пока не споткнулся об одно.
Йерсена как всегда пристроилась чуть в стороне от всех — смотрела, как одни колдуньи, сняв плащи и подобрав повыше рукава, прислуживают возле госпиталя, намывая грязные посудины, пока других, стоящих у позорного столба, обсмеивали заскучавшие наемники.
Лишь краем глаза, но она следила и за ним, и изредка, украдкой, скашивала взгляд. Он влил в себя большой глоток и шатко и нетвердо потащился в ее сторону.
Они немного постояли молча: Йер смотрела настороженно, а Йергерт силился понять, сблюет он или нет, когда откроет рот.
— Скажи мне, как все было, — наконец потребовал он.
Она посмотрела прямо, долго. Думала. Понятно было, что не хочет отвечать.
— Не сейчас, — попробовала отказать она.
— Расскажи, — не унимался Йергерт. Он вцепился ей в плечо, чтоб не упасть.
— Иди ты… к Содрехту. Пусть он расскажет.
— Я ходил.
Действительно ходил — еще с утра, чуть только на рассвете пробудились полусестры госпитального шатра. Вломился в закуток, едва не оборвав все занавеси, разбудил, потребовал ответ.
— Он не сказал.
— Удивлена, что нахер не послал.
— Послал.
Она зажмурилась и неохотно посмотрела на него — внимательно и прямо. Он был слишком пьян, чтоб в этом понимать, но ясно видел два костра, что опаляли и пусть бы немного, но держали от того, чтоб все вокруг совсем слилось в бессвязный мутный гул цветов и звуков.
— Он сказал мне, что вертел меня с моей семьей и нашими извечными трагедиями. Что не лез все это время и теперь не станет.
Йер смягчалась: реже отвлекалась глянуть на помост, на госпиталь и меньше раздражалась.
— И зачем ты мне об этом рассказал? — спросила она безо всякой злобы.
Йергерту пришлось задуматься.
— Ну а кому еще?
Она чуть вздрогнула. А он опять принялся пить, и оторвался лишь тогда, когда понадобилось сделать вдох. Все лишь сильнее смазалось и расплылось, и только звуки набегали шумными волнами, то почти стихая, то захлестывая с головой. В них то и дело слышался звучащий точно в ухо хохот, пробирающий до позвонков, но Йергерт уж отчаялся найти, йерсинию, что хохотала так. Решил, что просто проклят вечно слышать ее смех.
— Я так устал от этого всего, — сказал он Йер. — От лагеря, от Содрехта, от выпивки от этой, от войны и от того, что сраная чумная девка никак не заткнется, все хохочет и хохочет… Я хочу, чтоб было тихо, и чтоб я не приносил несчастья всем вокруг.
— Чумная девка? — удивилась Йер.
Она следила за ним двумя рыжими кострами и как будто даже не заметила, как начала едва заметно Йергерта придерживать, чтоб не шатался так.
Его болтало все равно, и он никак не мог понять, зачем же все вокруг идет безумным хороводом.
— Да, — с усилием смог подтвердить он. — В обозе тогда ночью… Эта баба целовала меня, хохотала, и сказала, что как я вернусь, так примется за дело. Хоть бы уже в самом деле… Я устал все время ждать и слушать ее хохот.
Он припомнил ее поцелуй — до дрожи ясно, и залил в себя брантвайн, чтоб приглушить его невыносимо мерзкий вкус.
— Да ты в говно надрался, — Йер разглядывала его настороженно и хмуро — не понятно, верила или же нет.
Йергерт попытался ей кивнуть, не отнимая ото рта бутыль, и подавился. Он закашлялся, и кашель быстро перешел в вонючую пьяную рвоту, заливающую орденские сапоги.
— О Духи, — только и сказала Йер, с брезгливостью придерживая его, чтобы не упал в нее же.
Дни шли. Из госпиталя наконец вернулся Содрехт, радостный, что он теперь избавлен от постылой койки, но все осторожничающий и избегающий излишне резко двигаться. Лагерь почти возвратился к повседневной и привычной жизни — все, разрушенное вершнигом, восстановили, и запоротые дезертиры потерялись где-то за туманами сливающихся воедино дней.