— Ну долго пялиться-то будете? Сделайте что! — не утерпел кто-то из братьев — и осекся.
Целительница резко вскинула взгляд — точно на него — и очень тихо стало. Так тихо, что из рощи слышалось, как листья опадают на траву.
— Меня сюда не детям подавать посудину послали, — отчеканила колдунья в этой тишине. — Сами ее в сторонку не оттащите, воды не подадите? Пара десятков взрослых лбов не может разобраться с одной девкой, что-то не то съевшей?
— Чем языком трепать — пойди и посмотри, — одернул Кармунд.
Целительница глянула еще острей и жестче, только рыцарю — хоть что. Он весь прямой стоял и лишь взглянул в ответ.
Тогда целительница все-таки пошла к девчонке, хотя губы поджимала. Сдернула тряпку из-за пояса и лишь через нее брезгливо повертела детское лицо самыми кончиками пальцев.
— Воды ей дайте и угля березового, если сможете нажечь. И больше не тревожьте меня из-за ерунды.
— Это же чем так можно отравиться? — удивился Фойгт. — Она холодная вся, а когда отравишься — так в жар кидает.
— Ты меня вздумал поучить?
— Мы с ней одно все ели, — снова вставил Йотван. — Единственное, что она одна попробовала, — это сахар твой.
— Она ребенок! — не стерпела женщина, и голос резко взвился. — Они же вечно тащат в рот всякую дрянь! Ты что, следил, какой там куст она потрогала или лизнула? Хватит уже! Уймитесь. Некогда мне.
Она развернулась уж уйти — ответа не ждала. Тогда-то Кармунд резко кинул взгляд на Йотвана.
— Сахар, ты говоришь? — переспросил он медленно и, получив кивок, прикрикнул: — Стой!
Женщина глубоко вдохнула, но и правда встала. Не оглянулась, не сказала ничего — просто стояла. И тишина опять была жуткая и тревожная; лишь только девка в ней запальчиво хрипела, силясь отдышаться.
— Синяя и холодная, — неторопливо выговорил Кармунд. — Мы все такие тела видели на западе. Так ведь травили наших там. Мушиной смертью.
Женщина все стояла неподвижно и беззвучно.
— Эта манда дурная умудрилась перепутать головы?! — шепотом ляпнул кто-то — вышло до смешного громко.
И тут только целительница дернулась. Медленно оглянулась — и глаза ее блестели дикой яростью.
— Я ничего не путаю, — зло прошипела она, до того взбешенная, что голос пропадал. — Это вы, идиоты, хер от ложки отличить не можете, хоть бы вас выдрать ими! Кого притащили?!
И женщина рывком заставила свое грузное тело обернуться — мясистое лицо уродливо горело через старческие пятна, и валик подбородка трясся, пряча шею; мелкие глазки потонули под заплывшими низкими веками. Без маски мертвенного, непоколебимого спокойствия женщина сделалась уродлива и омерзительна.
— Кого? — Йотван припомнил вдруг все опасения: чумная дева, вештица, вершниг, ротбе́рка — Духи знают, кто. Он свыкся за прошедшие дни, перестал переживать, но тут вдруг словно кто мокрой рукой по позвонкам провел — не зря ли он оставил ее жить? Не зря ли не убил?
Это поганый край, хоть и прекрасный — так нечего отсюда погань разносить.
Он бросил взгляд на девку — та сидела тихо, сдерживалась, хоть видно, что подкатывало к горлу вновь. И, глядя на бескровное лицо, он теперь вспомнил сам все те синюшные тела, что находил в застенках только что отбитых замков; узнавал приметы этой бледной изможденности на без того измученном детском лице.
В голову все не лезла мысль: как так, чтобы столь много рыцарей перетравили, точно тараканов этой вот мушиной дрянью.
— Кого! — Передразнила его только пуще взвившаяся женщина. — Сам-то не знаешь и не видишь? Сучье это семя, нечестивое! Мало вам было ереси на западе — оттуда тащите ее сюда! Не ясно разве? Из еретиков она! Жгли их на западе и резали — и для чего? Чтобы тащить заразу эту, этих вот гадюк к нам на восток да пригревать? Чтобы и тут они все своим ядом отравили? Идиоты!
Помимо воли серые плащи кидали взгляды на девчонку — кто украдкой, кто в открытую. То ли боялись разглядеть в малявке эту скверну, то ли уже видели ростки, что обернутся ядовитыми цветами через годы. Не так уж сложно было бы представить их в нескладном тощем тельце.
— Она ребенок.
В густом и вязком напряжении спокойный голос Кармунда казался издевательским, если не беззаботным. В нем даже слышалась его извечная улыбка, чуть ли не смешинки, будто он не слышал резких слов.
— Грехи отцов бывают велики, но дети — чистые листы и незамаранные. Их можно перекрасить в разные цвета и написать на них любую мудрость — так нас Духи учат в Книге. Так Орден много веков рос и укреплялся — и ты кто, чтобы против вековых устоев выступать? — спокойно продолжал он.