Выше всех реял орденский флаг, черный с голубым и малахитово-зеленым — самый известный, во всей Лангелау всякий бы его узнал. Каждое утро поднимали к нему головы добрые жители Лиесса и каждый вечер опускали взгляды, чтобы поклониться на ночь. Над каждым замком был такой, над каждым городом, но только тут, в столице, реял он так высоко и так величественно. Лишь тут он был так близок к колыбели веры — каждое полнолуние Лунный Огонь лизал его края; лизал, не опаляя, ибо это пламя не сжигает.
Ниже плескались семь цветастых флагов — в честь семи земель, семи Домов. Их было три зеленых — Западных: Мойт Оха́йн, Мойт Оллисеан и Мойт Вербойн; два Северных, два голубых — Виит Оррей, Виит Луа́йн; по одному Восточных — красный, Ройн Орле́йт — и Южных — желтый, Сорс Герре́йн.
Немало было других стягов — личный флаг Верховного Магистра, знамя здешнего конвента… Вот только далеко не флагами Лиесс был славен.
Малахит.
Он яркой зеленью расцветил крыши домов побогаче, коньками лег на те, что победней, хотя бы крошечной пластинкой тронул совсем нищие хибары у реки. Под ним укрылись фонари на редких освещенных улицах, им полыхали зубцы стен и им же вымостили небольшую площадь, именуемую Полнолунной. Его же зелень украшала стены прихотливыми узорами огня, мелкая крошка полнила мозаики и даже витражи — весь город из него бы сделали, если б могли.
Именно из его огромного массива вытесали полосу, что вмуровали в кладку над воротами — на ней гербы висели. Их было множество: единый герб всей Лангелау, здесь же герб Лиесса, Верховного Магистра личный герб и герб земли Люра́йн…
Именно ими встречал город всех гостей — ими же встретил братьев, возвращающихся с запада. Они вставали под воротами и замирали, на гербы смотрели, понимали: дома наконец. Иные прижимали к груди руку, плакали другие, на колени падали. Шесть долгих лет они багрили кровью землю Полуострова и многих потеряли там, ну а теперь зеленокаменный Лиесс готов принять их в свои стены. И не было для них камней, роднее этих, зелени приятнее; не трепетало так в груди давно — сердца уж зачерствели и забыли, что умеют заходиться так. Братья готовы были доставать их из груди и заносить вперед себя в руках.
Они шагали за ворота и, завороженные, смотрели, как спускаются по скалам улицы, как вниз бежит широкая и полноводная река, зовущаяся Лунноводной, как высится громада орденского замка над тремя дворами, и как смотрят на долину данцкеры.
Братья успели позабыть величие Лиесса. Годами тосковали по нему и вспоминали улочки и крыши, но, возвратившись, посмотрели на него глазами чужаков — и задохнулись в восхищении.
Их дожидался дом.
В доме конвента — суета. Бегала детвора: стелили рыцарям постели и белье таскали, натирали столы в ремтере — снова за ними собирался весь конвент и лавки больше не были пусты. Пусть и не все вернулись с запада, но даже эти сиротливые места теперь заполнятся с приходом новой крови. Замок оживал.
Детей в нем стало много — негде яблоку упасть в приюте, уйма их набилась. Кто здесь, в Лиессе, без родни остался, кого привели с собою рыцари, кто приблудился сам… Мал мала меньше, и взглянуть смешно.
И долго теперь ризничему не видать покою: рыцари-то вернулись многие в обносках, каждому второму хемд или же котту, а иным и плащ бы заменить да фелле к холодам достать, и малышня еще теперь — а этих тоже надо одевать, у них у половины ни рубахи, ни портков, подвязку делят на троих одну.
А меж тем истекал второй осенний месяц: повымели все листья с верхнего двора, и сквозняки по замку загуляли; и оглянуться не успеешь — уже день Поминовения минет, а вслед за ним придет зима. На холода всем подавай вторую котту потеплей, потолще, гугели, сюрко да фелле, а иначе сестры из фирмария берутся проедать всю плешь, что, де, сопливых много да охрипших — а где же ризничему столько шерсти напастись всего за месяц?
С этими мыслями смотрел он на очередную оборванку и раздумывал: что с вами-то со всеми делать и куда девать? Добро б еще хотя бы с половины вышел толк…
А эту кровь из носу надо одевать: при ней вещей — бурая котта, насквозь рваная и легенькая, хемд под ней. Голые пятки стоптаны до черноты, а руки все в гусиной коже. Башмаки ей надо да чулки.
— Ох-х-х…
Он достал из новых, в прошлый раз заказанных — считал-то на тогдашнее количество детей. Теперь кому-то не перепадет, да что ж поделаешь, пусть и за то спасибо скажут: крышу дали и еду, учение…
— На вот, держи еще. Тебе не по размеру, да сойдет… Не прижимай к себе, дурная! Чистое же все! Поаккуратнее неси, не трогай лишний раз… На башмаки еще — конечно, не твои, но ничего, подвяжешься, а там и дорастешь… Кому сказал, не прижимай!