Дети шеренгой встали вдоль длинной стены — их было много, и постарше, и помладше, все смирные и тихие, не смеющие даже пошептаться: стали собираться рыцари.
В детских глазах дрожало восхищение от вида череды черных плащей с зеленым пламенем, от гордой и уверенной походки опытных вояк. Йерсена представляла, что однажды будет среди них — на плечи так же ляжет черный плащ, она усядется за общий стол и есть будет со всеми, а не стену подпирать.
Встречались тут и женщины в черных плащах. То орденские чародейки — единственные женщины, каким происхождение и дар давали зваться сестрами, не полусестрами. Заметить сложно: они одевались на мужской манер, плащи фигуры прятали, а волосы небрежно подбирались. Только у нескольких густая челка до бровей, как у самой Йерсены — это мода светская, не орденская.
Порою ей случалось разглядеть айну — они бывали разные: на лицах, шеях и руках, разных цветов и разных форм, и всякий раз, приметив край узора, она вспоминала про себя, что Кармунд ей сказал: и про высокие Рода, и про значение подобных меток. Ей хотелось бы свои.
В общей толпе зашли и серые плащи, и полубратья с полусестрами без всяческих плащей вообще; они рассаживались за столы не смешиваясь — каждый место знал. И только самый первый стол, короткий и стоящий поперек, пока что пустовал. Еды никто не тронул, все переговаривались, и стоял веселый оживленный гам.
Тут вдруг все стихло, и все встали, как один — явились члены малого капитула. Их было восемь: семь ландмайстеров с Магистром во главе. В других плащах, с амтскеттами, отягощающими плечи, они казались почти Духами, сошедшими почтить преданных слуг.
Никто не сел и не издал ни звука, пока они все не уселись на местах. И лишь тогда весь ремтер поклонился, прежде чем усесться тоже.
И дети поклонились у стены — все в разнобой; новеньких, позабывших про поклон, с шипением тянули вниз, чтоб не осталось ни одной торчащей вверх макушки. Склонилась и Йерсена, только из-под челки взгляд не отводила от стола капитула.
— Братья и сестры! — гулко обратился к ремтеру Хохмайстер. Голос был старше, чем сам человек — пускай зима уже посеребрила ему голову, и лоб взрыли морщины, стариком на вид он не казался. — Духи послали нам еще один счастливый сытый день, чтоб мы могли нести их волю и искоренять порок и зло. Так возблагодарим же их и насладимся трапезой и отдыхом!
И он соединил ладони у груди, а вслед за ним и все. По залу прокатился гул всеобщего хлопка, столь слаженного, что, казалось, хлопнул лишь один. И только дети, непривыкшие, вносили разнобой: кто поспешил, а кто замешкался…
Йерсена повторила вслед за всеми, только ничего не поняла. По коридорам говорили, что в столицу пришел голод, и что после пары лет неурожаев и войны никто не знает, что им делать в зиму. Но каждый день Магистр говорил, что им был послан добрый сытый день, и все лишь молчаливо соглашались с ним.
Она не спрашивала, чтобы не казаться глупой.
Лестница вниз, на кухню, была стоптанная, но просторная, и дети шли по ней удушливой толпой.
Им не позволено было смотреть на трапезу — и к лучшему; невыносимо было слушать, как бурчит живот, когда перед тобой скребут тарелки и макают хлеб в натекший сок, когда бегут по подбородкам капли жира, а нос дразнят запахи.
Вместо того дети спускались вниз, и, стоило им скрыться с глаз, как тишина взрывалась болтовней, и все благообразие слетало без следа: простая ребятня, веселая и оживленная, да малость бестолковая.
Йерсена тихо шла среди толпы, когда ее вдруг кто-то от души толкнул в плечо. Она ударилась о стену, кожу на ладони содрала, но только едва слышно ойкнула и подняла глаза. Тягуче равномерное движение на лестнице нарушилось.
Йергерт стоял набычившийся и на удивление угрюмый; весь вид его показывал, что он чего-то ждет. Она не знала, что сказать, но выпрямилась и плечо потерла.
— Ты врунья! — заявил он громко, и кто прежде не взглянул на них, уставился теперь. — “Просто Йерсена”, говорила! Ха! Знала, что если скажешь правду, то никто не будет тебе рад! Ты — Мойт Вербойн!
Он выплюнул эти слова с остервенением, с каким произносили непростительные оскорбления, и хоть Йерсена смутно это поняла, она не знала, почему быть Мойт Вербойном — так уж плохо.