— А почему всего два раза? Матушка учила, что днем надо есть, чтобы расти…
— А потому что Орден тут, не кухня мамкина. — Йерсене прежде показалось, будто Рунья разозлись, но теперь особенно отрывисто звучал угрюмый голос. — Сюда приходят служить Духам, а не наедать бока. “И должно скромными и сдержанными быть, и лишнего не есть, не пить и не носить, денег за помощь не просить, и кулака не поднимать на брата…” — Казалось, будто она сплюнет в раздражении.
Йерсена неуверенно потерла ноющую руку. Она подумала, что как Магистр врал про сытость и достаток, так и правила всем врали — можно руку поднимать выходит, раз никто не помешал ее ударить. В Ордене все время врут.
Тут вдруг какая-то девчонка сбоку вытянула руку и перевернула кружку — дети шарахнулись, но все равно капли на башмаки попали. Йерсена в удивлении смотрела на нее и ясно понимала: та специально. Так и стояла теперь девка, долговязая и вся белесая, и кружку дном наверх держала, пялилась на лужу.
— Кр-рас-сивое…
Казалось, что она намеренно коверкает слова.
— Не обращай внимания, — Рунья взяла Йерсену за плечо и отвернула. — Странная Йиша это. На голову слабая — уж Духи весть, за что.
Вот только было невозможно не смотреть — слишком нескладная была девчонка, длинная и будто бы кривая. Жидкие волосы заламывались на плечах соломой, выгоревшей добела, а странные глазенки, широко посаженные и косящие, казались жуткими из-за белесых мерзеньких ресниц. В ее уродстве было что-то, что приковывало взгляд.
Тут наконец-то звякнул колокол, что позволял им возвратиться в ремтер. И дети кинулись туда бегом, спеша урвать куски — немногое осталось после трапезы. Мальчишки и девчонки жадно подбирали капли и лизали миски, доедали корки, позабытые среди тарелок, с завистью глядели, как облаты обдирают пригоревшую ко дну корочку мяса за столом капитула.
Посуду после них хватило бы ополоснуть — шутили полусестры, когда дети приносили им ее обратно вниз. И каждый раз Йерсена вспоминала, как вертела носом дома, не желая есть остывшее с белым налетом смальца или нелюбимое.
Ей приходилось до крови закусывать губу, чтобы не плакать.
Гертвиг смотрел, как доцветали георгины. В саду фирмария они цвели из года в год, и в этом срок их истекал — скукоживались лепестки, и повисали головы, дряхлая седина вымарывала цвет.
Он сам увял в точности, как они.
В привычных, ставших за минувшие года родными стенах он почувствовал себя лишь хуже — помнил, каким раньше в них ходил. И помнил юную, смеющуюся Вельгу с сыном, что мог поместиться и в одной руке — такими никому из них уже не быть.
Он не решался пока задавать себе вопрос: а стоило ли выживать ради семьи, какой лишь хуже стало с его возвращением? — но эти мысли уже подступали и уже вились на грани осознания тревожным мороком. В моменты, когда он не мог их гнать, он даже будто бы немного понимал жену, какая совершенно не справлялась с ним и с сыном. В другое время он бесился до желания разбить ей голову: он еле выжил, а страдалицу строит она.
Гертвиг порою думал, что ему теперь нет смысла здесь торчать: быть может, проще было бы сносить все это в родном Шестиградье, и, быть может, его даже отпустили бы туда… Он только сомневался, что сумеет пережить дорогу. И потому смотрел на скалы, обрывающиеся в долину, с отупляющей тоской. Наверное, намного проще было бы, шагни он с них — им всем.
Мысли его прервал шустрый и оживленный топот — это торопился Йергерт. Бежать не смел — на маленькую руку натянули взрослую перчатку грубой кожи, доставшую едва не до плеча; на ней сидел некрупный сокол в клобуке.
Мальчишка подскочил, уселся рядом и подлез под руку, прижимаясь. Гертвиг не слишком обольщался обожанию в его глазах — знал, как легко его сменяет разочарование, какое не дано пока понять ребенку.
Теперешнему Гертвигу не оправдать детских мечтаний о великом рыцаре, вернувшемся с войны, и он не знал, себя за это больше ненавидит или сына.
— Ты разве в это время не работой должен заниматься?
— А я все сделал! И мне разрешили пока отдохнуть и даже дали сокола вынашивать, смотри! — И Йергерт гордо протянул отцу ручонку.
Под весом птицы она явственно тряслась, но тот будто не замечал — слишком доволен был. В том, с какой нежностью он обращался с соколом и с каким интересом изучал загнутый клюв и яркие желтые лапы, Гертвиг узнавал себя — тогдашнего, того, какой с таким же обожанием возился с птицами и с увлеченной одержимостью охотился. Нередко его птицы приносили лучшую добычу, и он был этим невыразимо горд.