Теперь же его сын — сын орденского рыцаря из Дома Сорс Геррейн! — был вынужден работать, как безродный оборванец, и лишь в перерывах улучать момент, чтобы заняться тем, что ему подобает — птицей ли, мечом ли. Йергерту полагалось быть теперь облатом или обучаться у родни, пока не дорастет, чтоб присоединиться к Ордену — а вместо этого он носится на побегушках у полусестер и полубратьев.
Гертвигу стоило бы что-то с этим сделать, только сама мысль казалась неподъемной.
— Мне говорили, что вы с мамой познакомились из-за такого сокола, — с умильной гордостью выпалил Йергерт.
Гертвиг чуть прикоснулся к перьям кончиками пальцев — птица нервничала, еще не привыкла. Он помнил, что когда-то обожал их, помнил трепет и восторг — но не мог вспомнить, как на самом деле это ощущалась. Просто знал, что раньше эти чувства были. Теперь — нет.
Мальчишка, не увидев реакции, поник.
— Вранье, — зачем-то сказал Гертвиг. — Мы с нею толком не знакомились — и так друг друга знали. Я был облатом, а она однажды стала служить в замке. Сокол ни при чем.
— Но у меня есть та гравюра, нарисованная с вас! “Путы любви”, где она с птицей и веревкой, а ты с лютней… — и Йергерт силился найти ее на поясе одной рукой. — Вот! Я читать учился, чтобы надпись прочитать. И лютню ту нашел!
На аккуратно свернутом листке Гертвиг нисколько не узнал себя — помнил, что и тогда-то похож не был, но теперь не мог поверить, что когда-то был таким вот юношей, а Вельга — вот такой вот де́вицей. И правда с соколом, какого он тогда отдал ей подержать — неловко нарисованная птица больше походила на ощипанного петуха с ушами лиса и нелепо постной песьей мордой. В другой руке веревка, а петля ее наброшена ему на шею. Он на коленях перед ней — играет и поет с влюбленными глазами.
Конечно, все было не так. И вовсе не с того у них все началось, но распроклятая гравюра долго еще не давала ему спать спокойно. А теперь внезапно разозлила.
Чем дольше Гертвиг на нее смотрел, тем больше чувствовал, что закипает до дрожащих рук. Это — не он. Не про него. Все это — про юнца, какой подох в блевотине и никогда уже не вышел из застенков, и ощущать, что все вокруг теперь пытаются найти его в калеке — издевательство.
Гертвиг схватил листок и разорвал на мелкие куски.
— Забудь эту херню! — зло гаркнул он. — Какой-то пиздорукий хер намалевал, а ты с собой таскаешь, будто оберег! Там был не я. Я — вот такой! Нравится или нет! Такого представлял отца? Такого ждал?!
Йергерт шарахнулся, и еще больше испугался сокол — он забился, заорал, с руки сорвался и повис на путах, и тогда продолжив биться. Мальчишка судорожно попытался посадить его обратно — не сумел, и перепуганная птица цапнула его за руку, не желала отпускать, как он ни вырывался.
— Да отцепись! — взвизгнул он, вырвал-таки палец и озлобленно ударил сокола. А когда тот забился лишь сильней, с обидой окунул его в корыто.
— Ты, сука, что с птицей творишь! — не удержался Гертвиг. — Прекрати сейчас же, идиот! Не можешь справиться, так не бери. Верни назад, пока в край не испортил!
Он наотмашь отвесил подзатыльник и, с усилием поднявшись, поволок мальчишку за загривок к птичнику.
— Скажу, чтоб больше тебе не давали соколов, дурнина!
Его хватило лишь зайти за угол, а затем ноги заметно заплелись и ослабели, и под аркой галереи он не удержался и упал.
— Да сука! — в бешенстве ударил землю Гертвиг. Он хотел завыть от злости, от бессилия, от унижения — перед поганым сопляком! И только больше взвился, когда перепуганный мальчишка лез его поднять.
На шум в распахнутую дверь фирмария сунулась Вельга, огляделась, охнула и подскочила.
— Ну и чего ты натворил?! — теперь уже она за шкирку оттащила Йергерта и на излете дотянулась подзатыльником, прежде чем опуститься перед мужем. — Вот послали же Духи щенка! Освобожусь, так выдеру, что не присядешь!
Сверкая взглядом, она поднатужилась и умудрилась поднять Гертвига, позволив тому навалиться на себя всем весом. Он еле-еле шевелил ногами, пока она волокла его в фирмарий, матерясь под нос.
Мальчишка провожал их взглядом, не решаясь пискнуть и не смея всхлипывать.
Он так же сдерживался, чтоб не разрыдаться, когда вернул сокола и объяснил, что с ним стряслось. Стерпел уж третью оплеуху — от сокольничего, но соплей не распустил. Только понуро извинился, повторяя про себя, что если бы не Линденау, то его отец таким бы не был, мать была бы ласковой, как раньше. Он знал, что виновата во всем ересь, отравившая и осквернившая все то, чего он ждал, о чем мечтал.