Плечо тянул мешок с броней — и Йотван знал, что слишком уж рискует, подпуская без нее невесть кого, но не боялся. Небось не сдохнет с одного удара, раз уж за столько лет в боях не удосужился, а там уж справится: тощую девку-то перешибить — дело не хитрое. Вместе тут и помрут. Одна — за то, что к брату орденскому лезет, второй… ему, по совести, давно пора.
Девчонка наконец-то оказалась на длине удара. Рука сильнее сжала рукоять, глаза из вязи трещинок-морщин следили пристально. “Бей, — говорил он сам себе. — Бей, нечего жалеть”.
Всего-то один взмах — и дело кончено. Не пикнет — не успеет. Ему же больше не гадать: тварь или нет, в Орден ее или еще куда… Никто не сможет отыскать здесь тела, а если и найдет — не обратит внимания. Тут этой осенью трупов и без того в избытке.
Девка остановилась, замерла. Голову запрокинула и пристально смотрела Йотвану в лицо — так пристально, что он засомневался и замешкался.
— Дя-я-ядь… — затянула она.
— Ну?
— Вши в бороде у вас, дядь. Гадость.
Он выдохнул — будто не сам, а посторонний кто воздух спустил. Выдохнул — и не смог уж себя удержать — заржал. До слез, гортанно.
Девчонка перестала морщиться в брезгливости, растерянно утерла нос. Йотван отсмеивался.
Ветер зашелестел остатком крон и взялся качать ели, с реки донесся возмущенный гвалт что-то не поделивших уток. Снова стало тихо.
— Звать-то тебя… как?.. — спросил он, не в силах отдышаться.
— Звать Йе́ррой.
— Ну а полностью-то как?
Она уставилась под ноги, руки мяла, на ладони что-то ковыряла. Негромко повторила:
— Йерра.
Йотван смотрел с сомнением: в Великом Доме не назвали бы ее так просто. Задумался на миг, уже почти рукой махнул: пусть бы другие разбирались — но его последняя смешинка догнала.
— Йерсе́ной будешь.
Над лесом воронье вилось, и птичьи крики временами пробирали до костей. Йотван порой взбирался на пригорок и задумчиво смотрел, как над редеющими кронами в небо столбом уходит темный дым или же птичья стая вьется низко-низко, суетится, борется за лучшие куски.
Сам он предпочитал не лезть, подальше обходить все села. Лишь изредка, случалось, выходил к околице и оставлял монетку в выдолбленном в камне углублении, залитом уксусом. Селяне взамен выносили что-то из харчей и оставляли у того же камня. Он ждал не меньше получаса с их ухода, прежде чем забрать — авось ветер снесет заразу, если вдруг она сюда уже пришла.
Девчонка плелась следом, тихая и смирная, не смеющая ныть, даже когда с трудом могла поспеть за его шагом. Он временами пробовал замедлиться, но плюнул — с тех пор, как начался падеж коней, и перемерли рыцарские скакуны, он слишком привык к маршевому темпу; казалось, ноги набирают его сами.
Быть может, потому девка была тиха — все силы тратила на то, чтобы не отставать. Лишь изредка, особенно в ночной тиши, готовясь засыпать, он слышал, как она негромко шепчет ерунду под нос — случалось ему разобрать, как она повторяет данное ей имя, привыкая, или бормочет что-то про рассвет.
Он пробовал с ней заговаривать — утром и вечером, когда запаливал костер, и днем, когда они вставали, чтобы коротко перекусить — но девка мялась и дичилась, отвечала односложно. Только и выбил из нее, что и сама не знает, сколько по лесу шаталась — не учили счету; да еще то, что родилась она в тот год, когда и началась война — лишь потому возраст и называет. Сама не знает, сколько это — полудюжина — за взрослыми бездумно повторяет.
И все-таки девка смелела, привыкала. Порою он ловил ее на том, что она долго, пристально его разглядывала: ей непривычно было острое и угловатое лицо, столь характерное для Северной Земли Вейе́ра, из какой он родом, но необычное и чуждое здесь, в самом сердце Лангела́у; ей странно было видеть рыжий клок в отросшей бурой бороде и чуть косящие в разные стороны глаза; ей любопытно было, почему кольчужный капюшон он, считай, вовсе не снимал, хотя волок весь остальной доспех в мешке — все эти мысли проступали на замызганном детском лице. Еще денек другой — и с нее станется начать расспрашивать. Пока же ей хватало смелости только на то, чтобы зажато и неловко, словно между делом, начать помогать по вечерам: она запомнила, как он укладывал шалашиком тонкие веточки, чтоб развести костер, и повторяла за ним, в сущности, недурно; дотошно разбирала на волокна жесткое и неподатливое вяленое мясо, чтобы накрошить в жидкую и почти безвкусную похлебку.