— Послушай! — Рунья стиснула ее ладонь. — Здесь брату Кармунду никто не смеет возразить — так было до войны, так будет и теперь. Он может делать все, что пожелает, потому держись подальше. На глаза не попадайся, не смотри сама, а если вдруг заговорит — уйди быстрей. Соври, что срочно нужно где-то быть. Ты поняла?
Йерсена понимала, что от этого не будет толку, если он прикажет оставаться — он же рыцарь, ему можно все. И что, наверное, сегодня ей ужасно повезло.
Вдруг распахнулась дверь.
— Так! Что вы тут устроили? Заняться нечем? — Бринья упирала руку в бок. — А ну-ка быстро брысь! Все по делам!
Йерсена подхватилась в тот же миг, повскакивали все облаты… только Рунья задержалась, поднималась медленно. Глаза ее горели.
— Брат Кармунд тронул Йишу, — заявила она громко. Подошла к притихшей дурочке. — Он сделал с нею вот что! — И показала ноги, вымазанные в крови.
В яростной дрожи голоса звучало что-то, от чего мурашки разбегались по рукам. Взгляд требовал ответа.
И воспитательница растерялась на мгновение, захлопала глазами и не сразу спохватилась. В раздражении нахмурилась.
— А ты про то ори еще погромче, — над губою женщины засеребрился пот. — Не весь же замок еще слышал, да?
— Сделайте что-нибудь! — упрямо требовала Рунья. — Он до войны так делал, и теперь — опять! Найдется кто-нибудь, кто скажет ему перестать?
— А ты скажи. Давай, иди прямо сейчас. Я много лет уж говорю, что вздорной девке, вот как ты, дорога только в дом терпимости — так будет повод, если прошлых мало!
— Пойду. Да только не к нему, а к настоятельнице — может она что-то сделает, раз вы боитесь! — Рунья перешла на крик.
— Уймись-ка, истеричка! Поори еще тут на меня из-за какой-то дуры! Как будто бы могла ей быть еще куда дорога, окромя дома терпимости. Мать ее, шлюха, там, а эта зад себе сама не подотрет раз через раз, а глянь-ка — уже и под рыцарей ложится. И куда ее?
Рунья закашлялась.
— Она как будто отказать могла! Он рыцарь! — пискнула она беспомощно и глупо.
— Именно что рыцарь, — со значением кивнула воспитательница, — так что уясни: сама она раздвинула перед ним ноги. Ясно?
— Ну да, как и все!
— Да, как и все.
— Я иду к настоятельнице! — голос зазвенел еще сильней.
На этот раз она действительно пошла — с таким остервенением, как будто силой своей злости могла сдвинуть женщину, застывшую в дверях.
Но та не сдвинулась, прохода не освободила. Вместо этого отвесила спешащей Рунье оплеуху — та аж пошатнулась. Ноги еле удержали. И разогнуться еще не успела, женщина схватила ее за ухо и вывернула так, что она вскрикнула.
— Ты, сука мелкая, мне поперечь еще. — Новая оплеуха. — Живешь здесь даром столько лет, и столько же дурь выбиваю из тебя — и толку?! — И еще одна. — Учи тебя, воспитывай — все даром, как была ты вздорной тварью непокорной, так и остаешься. Не знаю, думаешь, что так трясешься ты за этих потаскух? А потому, что знаешь: через пару лет, как вылетишь отсюда — именно там будешь дыры свои подставлять. Вам, таким диким и тупым, только туда дорога!
Рунья зло сцепила зубы, но не отводила мокрый взгляд, смотрела женщине в лицо, и лишь на миг зажмуривалась, когда получала новую затрещину. Не вскрикивала и не заслонялась.
— А вы здесь до сих пор какого хера?! Все — бегом! — Женщина обернулась. — Сопля — иди дрова раскладывай. А ты — корзины прачкам помоги таскать. Облаты — живо все на улицу, тренироваться! Кого не увижу — лично отлуплю!
И она отступила в сторону, за ухо таща Рунью, чтобы дети вылетели, точно пробки. Йерсена, проносясь мимо давящейся слезами девочки, не смела поднимать глаза.
Поленница стояла в форбурге. Немного дров с нее всегда держали где-нибудь на первом этаже, чтоб подсыхали от извечной сырости, но в этот раз Йерсена позабыла про них начисто, и, будто в трансе, поплелась под скалы сквозь туман. Его зыбкая муть размазывала силуэты до того, что от ворот дома конвента едва можно было различить конюшню.
Йерсенина потерянность после случившегося в спаленке была почти такой же, как потерянность в густом тумане.
Она и не заметила, как поднялась по лестницам, как опустилась у камина и сложила все дрова в один, бездумно возвращая внутрь те, что не желали помещаться, как таращилась на них в тупом оцепенении. Она могла бы просидеть так долго, если бы не оклик.
Йотван наблюдал за нею от двери. Он продолжал носить кольчужный капюшон и тут, но выбрился, и от того лицо казалось только угловатее, странее. Без красных пятен из-за вшей вид сделался опрятнее и благороднее.